Вера Флоренская - Моя жизнь

Переписка с Леней-мужем не прекращалась. Однажды я получила от него странное письмо: начинается зима, навигация кончается, письма доходить не будут, зиму не пиши. Я ответила, что если у него появилась женщина, я не возражаю, но только в лагере. А после лагеря чтобы и не думал. Настроение мое от этого всего не повысилось.

А война подобралась и к нам. Леня получил повестку. Это был декабрь 1942 года. Ему было ровно семнадцать лет, он был в десятом классе. Мы с ним решили, что он должен досрочно окончить школу. Он поговорил с директором. Тот дал согласие, и Леня сидел и занимался целый месяц. Меня все ругали – сына, может быть, убьют, и погулять не дает напоследок. Я сказала: «Я родила его для жизни, а для жизни нужен диплом». Диплом ему выдали, одни «отлично». Экзамены он, конечно, держал. Самый забавный экзамен был по английскому. Экзамен он сдавал комиссии. Когда ждали кого-то из комиссии, англичанка говорила с Леней по-французски (она по-французски говорила лучше, чем по-русски, а Леня французский еще не забыл). Комиссия решила, что он так свободно говорит по-английски, и поставила «отлично». Я ему приготовила новые ватные брюки, телогрейку, связала шерстяные носки, приготовила котомку. Второго февраля 1943 года он должен был явиться в военкомат. Получил хлеб и оставил нам половину. Я думала, что это ему выдали на дорогу, и согласилась взять. И до сих пор чувствую свою вину перед ним, так как хлеб выдали на какой-то большой срок. И ему пришлось менять часы и еще какие-то вещи на хлеб. Попал он к уголовникам, выпущенным на фронт. Общество было малоприятное. Провожали его целый день. Такая была канитель в военкомате. В конце дня погрузили их вещи на сани. Кто половчее, пристроился тоже, а Леня, долговязый, худой, выше всех ребят-башкир на целую голову, долго маячил по дороге как мачта. Их довезли до соседней деревни и остановились на ночлег. Я лежала на кровати еле живая от усталости, от волнений. Вдруг открывается дверь. Ленькин голос: «Что бы поесть». Я сказала, чтобы взял в печке. Сама встать не смогла. Он сказал: «Боюсь опоздать». Он прибежал, чтобы еще раз повидаться со своей девушкой, одноклассницей. Он быстро что-то поел, и последние его слова были: «Эх, люди! Козу не загнали». По-моему, в голосе были слезы. Поэтому он ко мне не зашел, а я не встала. Долго это меня мучило, что я не встала. Расстались мы с ним на пять лет. Ушел мальчиком. Еще когда я его вечером последний раз кормила и положила ему свеклу, тушенную с калиной, так он с таким смаком языком вылизал это блюдечко, что я посмотрела и сказала: «Ну и солдат!» Потом стали приходить треугольники писем: «Дорогая мамча (сокращение от мамочки). Я жив и здоров, чего и вам желаю. Целую. Леня». Мое утро после этого начиналось с того, что черная тарелка радио над моей кроватью говорила «…слава героям, павшим…». Сердце замирало, и с этой зарядкой я шла на работу. Я уже меньше беспокоилась о муже, чем о сыне.

Имя нашего папочки было в нашем тройственном союзе священным, и ореол благородства и вообще всех человеческих качеств не был никогда поколеблен. Дети вели себя за все наше тяжелое время безукоризненно: ни разу не охнули, не пожаловались, что им плохо, что они голодны. Помню Новый год 1943‐й. Я нарушила норму мяса и сделала какое-то свиное блюдо, напарила свеклы с калиной. Накрыла стол, надела парижское платье, сидела и ждала детей, которые где-то носились со своими приятелями. Я их просила прийти только встретить Новый год, а потом опять могут убегать. Но пришла только Олечка. Она смотрела на меня, не отводя глаз. Видимо, вспомнила меня еще московскую. Мы с ней встретили Новый год, и она убежала. У Леньки была девушка, и он предпочел ее общество моему, что поделаешь, семнадцать лет! Пришел поздно. Я дала ему «роскошное угощение». Помню его прочувственный голос: «Спасибо, мамочка. А я весь вечер гулял и думал, как я лягу спать такой голодный». Голод был постоянным ощущением. У меня началась куриная слепота. Я ходила как по перине – ноги подгибались, и казалось, что иду по чему-то мягкому. Летом, чтобы получить больше хлеба (Оля получала 300 г), я ее устроила уборщицей в мыловаренную мастерскую. Это был разговор, что мастерская. Не знаю, сварили ли они 100 кг мыла за все время. В эту мастерскую привозили разных павших животных. Однажды привезли корову, которая ночью, запутавшись рогами в тальнике, так билась, что выдрала себе рога с частью черепа и подохла. Нам с Олей досталась задняя нога. Мясо было свежее. По Красной Горке пошли слухи, что Флоренская с дочерью едят падаль. Тем более что, когда в колхозную овчарню зашли волки и задрали нескольких овец, мы тоже получили черную метку. Вызывает меня директор, башкир: «Что вы делаете, позоритесь». Я говорю: «Если бы корове горло перерезали, то можно есть, а если череп сломали – нельзя». В следующий раз, когда волки попали в овчарню в соседней деревне, мясо съели ответственные работники. Так вот от случая к случаю и перебивались. Однажды мне обменяли на какую-то одежду половину наволочки пшеничной муки с отрубями, наверное, килограмм пять. Я терла мороженую картошку на терке, сыпала горстку муки. Потом эту лепешку бросала на горячую плиту. Это было очень хорошее блюдо. Начальство к нам с Олей относилось очень хорошо. Хотели всячески помочь. Они все были «свои», а я все-таки «чужая». Однажды они решили мне кардинально «помочь». Сделать так, как они делали. Принесли мне ведомость на получение хлеба якобы для какого-то отдельного лесопункта, и я должна была расписаться разными почерками якобы за разных рабочих. Это было много хлеба и было бы нашим благополучием. Но я поняла, что сейчас это делается от их хорошего ко мне отношения, но я попадаю им в руки и буду уязвимой. Я отказалась. Они немного обиделись и даже испугались. Но все улеглось. В другой раз, увидев у нас на столе тарелки, вилки, ножи и посреди блюдо с черной мерзлой вареной картошкой, какую они и свиньям не давали, директор из своих запасов послал мешок хорошей картошки. Я тут же позвала Маратку (сынишку директора) и подарила ему серебряную столовую ложку. Привезли нам дрова. Это были толстенные бревна метров по шесть длиной. Мы с Олькой кое-как распилили их на чурки. Потом Оля перекатила их к дому, и мы стали их колоть. Вначале я пыталась, стукну – топор отлетает. Потом Оля – ничего не получается. А в окно из соседнего дома видел всю эту картину наш директор Юмашев. Он ел суп. Пока жена ему накладывала кашу, он выскочил, вспомнил свою лесорубскую молодость и начал прыгать вокруг этих чурбанов как черт. Один раз ударит – чурбан пополам, второй раз – на четыре части. Чурбаков было штук 20. Он их вмиг переколол, молча отдал топор и молча ушел есть свою кашу. Мы с Олей были восхищены. Этот Юмашев был способный человек, молодой, ему еще не было сорока лет. У него была жена и двое детей: Венера и Марат (Венерка и Маратка). При нас родилась еще дочка. Они не знали, как ее назвать, и просили нас дать список красивых, необыкновенных имен. Мы, смеясь, понаписали: Клеопатра, Кармен, Антигона, Аида. Они выбрали Аиду (Аидка).