Вера Флоренская - Моя жизнь

Слова из песни не выкинешь, и уж если взялась писать, так надо обо всем. Крутовские меня приняли хорошо. Отвели мне ванную комнату с отдельным выходом на улицу. И вот мы начали жить с Леней эти первые 17 дней до моего отъезда обратно. Я была бесконечно счастлива, что его вижу сильным, здоровым и вообще тем, что он есть на свете. У него был свободный пропуск. Он работал в Красноярской конторе Норильского комбината и ночевал в конторе же еще с одним юристом, бывшим сотрудником Института права, Гришиным. Поэтому он мог ко мне приходить каждый день. Как мы питались, я не могу вспомнить. Как-то жили. Поздно вечером он уходил, после работы приходил. Воскресенье с утра был весь день.

Со мной он говорил так, как будто мы не расставались, как со своей душой. И чувствовалось, что он по-прежнему хочет моего сочувствия и чтобы я разделила с ним его переживания, помогла решить его основную задачу: как дальше жить после освобождения, со мной или с другой женщиной. Я молчала, я была в отчаянии. Он ничего не замечал и все говорил о своей любви к той. Этой женщиной была Елизавета Яковлевна Драбкина. Они встретились в Норильске, удивились, что не были знакомы в Москве, хотя общих знакомых была уйма. Она – писательница, очень образованная женщина, знавшая французский язык. Посвящала ему французские стихи. Леня ухитрился взять ее к себе в отдел. Они были все время вместе. Утром он варил манную кашу на плитке. В обед под конвоем шли в зону обедать. Потом до девяти часов вечера сидели на работе. Вольнонаемные уходили домой, они оставались одни. В Норильске была прекрасная библиотека. Они имели возможность читать книги по своему выбору. Они создали себе мир высоких мыслей. Остальной мир был где-то в другом измерении. Все порядочные люди, все талантливые были в лагерях, на воле оставалась одна серость. Это он мне серьезно объяснял, и проскальзывало, что «ты и твои дети», пожалуй, тоже относятся к этой серости. «Вольняшки» – иначе он не называл вольных людей. Он метался, называл Лизу своей женой, а кто я – неизвестно. Он был бы рад избавиться от меня, с одной стороны, а с другой – энергично хлопотал о вызове меня на работу в Норильск. Я ни слова за все время не сказала в свою защиту, я молчала, у меня уже не было сил бороться за себя. Я оставила его одного решать, хотя чувствовала, что должна быть около него, помочь ему я не могла. Против Лизы у меня ни одного мгновения не мелькнуло плохих мыслей. Она столько пережила, и они были счастливы. Я разбила их счастье. Мне он не клялся никогда в любви до гроба, а Лизе клялся и теперь должен был нарушить клятвы. Он очень ее любил. Но он должен был вернуться в другой мир, в другое измерение, где была я. Он все говорил о своей любви, говорил, что боится, что она не выживет, если он от нее уйдет. Я слушала и леденела. Однажды он сказал, что он пришел последний раз и больше не придет никогда. Я сказала: «Прощай, как обыкновенно кончилась наша любовь, а я не верила энкавэдэвцам, которые мне это предсказывали». Он повернулся ко мне и сказал: «Я остаюсь!» С этим я и уехала в Красную Горку, где ждала меня моя дорогая дочка.

У меня был вызов из Норильского комбината на «спецстроительство». Это имело магическое значение. Меня уволили. Я даже удивилась, с какой охотой люди мне помогали. Я продала двух поросят, козу, картошку на корню, дрова, все вещи, которые были неудобны для переезда. Все время получала письма, чтобы ехали. Я написала, чтобы еще раз подумал, ехать ли нам. Он написал, что «готов на любой искус», но чтобы ехали. Собрались мы, вещей много. Матрац пружинный уфимский я взяла с собой, французский кофр тоже, какие-то чемоданы, ящик с продуктами. Я почему-то должна была получить разрешение на выезд в НКВД, а они все тянут. У нас уже вещи на пристани, а разрешения нет. Наконец – не дадим. Я к начальнику, говорю: «Вещи на пристани, квартиру сдала, уволилась, что за издевательство». Он звонит в Уфу, я сижу под окном. Он говорит: «Вызывают на работу по строительству в системе НКВД». Ему, видимо, говорят, что не имеет право задерживать, потому что он немедленно велел выдать мне документы, и я видела, что он сам был рад. Примчалась я на пристань. Пароход вот-вот должен подойти. Олечка бледная, взволнованная встретила меня. И тут начались странные вещи. Нам продали каюту первого класса из бронированных. Погрузили нас на пароход. В Уфе пароход подошел к товарной пристани, и велели всем выгружаться. До вокзала семь верст киселя хлебать. Я заявила, что не выйду из парохода и пусть нас везут на пассажирскую пристань. Побегали они, побегали и повезли на пассажирскую пристань. Капитан меня под руку проводил в комнату матери и ребенка, матросы выгрузили вещи. Было чье-то указание еще из Красной Горки, чтобы мне помочь. Добрались как-то до вокзальной площади. Вокзал забит людьми. Площадь черная от народа. Кассы все закрыты. Вдруг появляется железнодорожник, встал как раз около нас и кричит: «Кто хочет получить билет без очереди, идите грузить уголь!» Оля первая к нему подбежала, подошла еще одна женщина. Больше желающих не было. Или боялись вещи оставить, или не верили. Не прошло и часа, как вижу, идет ко мне этот железнодорожник в сопровождении Олечки и несет нам два билета. Видно было, что ему доставило удовольствие помочь Ольке. Каким-то путем отправили багажом большие вещи и поехали. Доехали до Челябинска. Там пересадка. Ночь провели на вокзальной площади. Около стен ютились какие-то люди, явно подонки. Было страшно. Мы свои вещи сложили посреди площади. Олька забралась на вещи и немного уснула. Ко мне подсаживались какие-то парни, но, побеседовав, уходили. Подошли две девчонки в шляпках, молоденькие, лет по пятнадцать, проститутки. По их шляпкам ползали огромные вши. Погрузиться нам помог Берг, который из Уфы переехал работать на Челябинский какой-то военный завод. Как я его встретила – не помню.

В Красноярске мы с Олей поселились в ванной комнате у Крутовских. Леня ходил к нам каждый день. Я пошла по вызову наниматься на работу в Красноярскую контору Норильского комбината. Я подала документы и свой паспорт, где лежала справка, что мой сын, Леонид Леонидович Гинцбург, находится в армии. Вызывают моего дорогого: «Это ваша жена?» – «Да». – «Вы знаете, что вам обоим будет, если она проникнет в нашу контору?» Словом, еле унесли ноги. Надо было устраиваться иначе. Пошла в Крайплан. Посмотрели мои документы и стали мне передавать дела. Я сказала, что сначала пойду в отдел кадров. Там мне разъяснили, что такие им не нужны. После разных хождений я попала на макаронную фабрику. Там сказали, что директор «на территории». Это значит – во дворе. Навстречу мне шел молодой человек, огромный, плешивый, жирный, как Хлеб из «Синей птицы» [115] «Синяя птица» (1905) – пьеса-притча бельгийского драматурга Мориса Метерлинка. , с большими холодными серыми глазами. Я была во всем заграничном. Он имел вид по крайней мере премьер-министра, шел со «свитой»: секретарь парторганизации, местком и еще кто-то. Фамилия директора – Лапшов – соответствовала и его занятию, и его внешности. Я спросила его, не нужен ли им экономист. Он сказал, что нужен начальник планового отдела. Я сообщила, что в Красноярске нахожусь по вызову Норильского комбината, но оказалось, что контора находится на другой стороне Енисея, а медицинский институт, в котором должна учиться моя дочь, – на этом. Меня это не устраивает. Я хочу работать на этой стороне. Меня интересует, есть ли у них итээровский паек (ИТР – инженерно-технические работники). Ему до зарезу нужен был плановик, и он сказал, что официально у них нет пайков. «Но вы не пожалеете и будете получать не меньше, а для начала вас надо откормить», – сказал он.