Вера Флоренская - Моя жизнь

Надо сказать, что Ленин роман, его терзания, все заботы с переездом, все это довело меня до последней черты. Я собой представляла скелет, обтянутый кожей, и душевное состояние было невыносимо тяжелым. Леня этого не замечал. Собрала я остатки своих сил и с независимым видом принялась за работу на фабрике. Был 1944 год. Война. Время голодное. Мне выписывали каждый месяц какие-то пайки, доморощенные фабричные, – пять штук. Кроме того, на фабрике мы получали продовольственные карточки. Дело в том, что карточки получали все. Хлебные талоны еще отоваривались, а крупа, мясо, масло – редко. Эти-то карточки в конце месяца и продавали на базаре отчаявшиеся что-либо по ним получить. Фабрика в основном работала на армию, но небольшая часть продукции шла в магазины. В этих-то магазинах начальник отдела снабжения и устраивал отоваривание наших карточек. Кроме того, за забором макаронной фабрики находилась кондитерская фабрика. Директор, главный инженер и начальник планового отдела (я) были общими. Поэтому я объедалась пряниками, у меня больная печень, но от такой «диеты» все прошло. Я таскала по несколько пряников и конфет домой для Олечки и Лени. Да еще была фабричная столовая, где итээров кормили получше, так что мы с Олей (ей разрешили ходить со мной в столовую) были вполне сыты. И Леню вечером было чем накормить.

Отношение ко мне было очень хорошее. Хотя было несколько стычек с директором. Однажды фабрика не выполнила плана. Зовет меня директор с секретарем парткома организации. «Подпишите выполнение плана – покроем в следующие пять дней». – «Не подпишу!» Гром и молнии, просьбы секретаря. «Не буду!» Послали без моей подписи. Надо же было случиться, что на другой день – фельетон в «Правде» о том, что какого-то директора за приписки посадили на десять лет. Директор из громовержца превратился в теленка. Он ходил за мной: «Что теперь будет?» Он, наверное, боялся, как бы я на него не донесла. Я величественно сказала: «Может быть, на этот раз пронесет». Мой авторитет поднялся еще выше. Да еще в Москве, в плановом отделе Наркомата пищевой промышленности сказали: «У вас хороший начальник планового отдела». Сам с удовольствием передал. Заведующая лабораторией, инженер-пищевик, вечно дрожала: у нее не было столь стойкого характера и она поддавалась на приказы директора давать неправильные анализы макаронных изделий и муки. Один приписанный процент влажности давал возможность директору и иже с ним вывозить муку в больших количествах с территории фабрики. Меня главный бухгалтер предупредил, дескать, то, что я не участвую в их делах, – «не умею жить». Потом его подвели и осудили на сколько-то лет.

Вспоминаю я эти две фабрики, да еще потом по совместительству мне дали винный завод. Это уже была большая нагрузка, я очень много работала. Словом, с работой было благополучно. Утром я приходила пораньше, пока никого в конторе не было, и звонила Лене на работу. Успокаивалась, что у него все в порядке, заледеневала от его холодного тона и начинала работать. Вечером после работы Леня, как часы, приходил ко мне. В девять часов вечера уходил в лагерь. Все это было сопряжено с опасностями и для него, и для меня. В доме жило много людей. Все знали обо всем, и никто никуда не сообщил.

По выходным дням мы все трое – Оля, папа и я – ходили гулять за город. Однажды мы пошли на Токмак. Подошли к Базаихе, разожгли костер. Леня куда-то отошел, видимо, увидев людей. Чтобы нас не подводить, он всегда держался от нас в стороне. Оля разделась на самом берегу и бросилась в воду. Базаиха – горная река, очень холодная, я не пошла купаться. Вдруг вижу, большой вал воды смыл все Олькины пожитки, подхватил Олю, и она помчалась среди бревен и всякого мусора вниз по реке. Бежать за ней было нельзя, так как берег был крутой и поросший кустарником. Оля не растерялась, пригребла к берегу, схватилась за ветки кустов и выбралась на берег. Хорошо, что у меня была под платьем черная комбинация и кофта сверх платья, так что Олю одели. Леня был в хорошем настроении. Но с Лизой он продолжал переписываться. Однажды на адрес Крутовских пришло от нее письмо. Мы с Олей отдали Лене. Он его нам прочитал. Все было так буднично. Он жил в двух измерениях. Нам говорил о себе как о другом человеке.

Олечке пора было ехать в Москву. Я снабдила ее деньгами, какие мы с Олей выручили от продажи поросят и пр. в Красной Горке. Леня через Норильский комбинат достал билет. Мы ее провожали, только Леня держался от нас на расстоянии. Отправила я Олечку, но сделала непоправимую ошибку. Я до сих пор чувствую вину перед ней. Отдавая ей деньги, я сказала: «Отдай их бабушке», забыв, что дочь моя уже взрослая. И несмотря на то, что бабушка, Р. А. Гинцбург, написала, чтобы я не посылала Олю в Москву, что у Бобы и так много иждивенцев, я все-таки питала большое уважение к матери Лени. Видимо, бабушка поняла так, что я деньги послала вообще, на всю семью. Так что Оля осталась без денег и должна была каждую копейку просить у бабушки. Надо сказать, что в нашей квартире жили: в бабушкиной комнате – бабушка и ее сестра, в большой комнате – энкавэдистка с детьми, в бывшей детской – Бандманы, родственники бабушки. К Бандманам приехал сын Марк, потом Олин муж. Ему отремонтировали отгороженную от кухни маленькую комнату. Ольга не имела угла. Даже кровати не было, спала с матерью Марка Рахилью Ароновной в одной постели. Оля молчала и мне не жаловалась. Бандманы ждали получения комнаты от завода, где работал Константин Михайлович. Бабушка с Борисом Яковлевичем (Бобом) хлопотали о переезде в нашу квартиру Анны Яковлевны, сестры Лени, с дочерьми из Казани, чтобы поселить их в освобождающуюся после Бандманов комнату. Оля была ближе к Бандманам. Я получила от Рахили Ароновны письмо, где она пишет с восторгом об Оле, что хотела бы посмотреть на мать, воспитавшую такую дочь, которая всем рада помочь, и веселая, и умная, и т. д. Ко мне, соответственно, отношение тоже со стороны Гинцбургов изменилось. И всегда-то бабушка не любила ни меня, ни Олю. А тут уже отношения остались чисто деловые. Леня большой говорил, что Эстер – злой гений нашей семьи, потому что Боб и бабушка делали то, что она велела. Ольке было плохо, но Марк был всегда около нее. Вся эта история еще больше омрачала мою жизнь.

Рахиль Ароновна писала мне, как Оля занимается. В квартире теснота, шум. Оля где-нибудь пристраивается со своей чертежной доской и уже ничего не видит и не слышит, и оторвать ее невозможно, пока не кончит. Училась она хорошо. Когда написала диплом, то на комиссии (когда защищала) ее спрашивали, какая профессия у мужа, отца, брата. Никто не мог поверить, что она сама писала, так как «чувствовался мужской ум». Однажды студенты обсуждали тему: почему если девчонка умная, то некрасивая, а если красивая, то дура. Пришли к выводу, что «серенькая» это положение опровергает: и умна, и красивая. Серенькой ее прозвали, потому что она ходила в сером пальто и сером берете. Пришли также к выводу, что если из кого из девчонок будет толк, то из «серенькой». Кроме занятий в институте Оля бегала в госпиталь навещать Марка. Потом, когда Марк уже был дома, ходила с ним в кино. Они всем семейством обсуждали вопрос, где учиться Марку, какая профессия будет для него с одной левой рукой возможна. Решили, что он будет учиться на географическом факультете. Дома он тренировал левую руку, учился писать левой рукой, чего он достиг прекрасно. Оля ему много помогала в занятиях. Готовились вместе к экзаменам. Словом, они очень помогали друг другу. Марк старше Оли на пять лет. Но и ему было двадцать два года. По описанию бабушки, он был грубый, «деспотичный», нервный и т. д., ничего положительного. Однако Оля усмотрела в нем что-то.