Вера Флоренская - Моя жизнь

Снова мы расстались. Осталась я одна, и, когда Леню увезли, у меня уже не осталось сил. Я слегла, с сердцем было плохо. Уложили в постель. Мои три фабрики взбеленились. Таскали мне домой работу.

В 1944 году Ленечка-сын приезжал в отпуск из армии. Он сказал, что демобилизуют студентов. Моя подруга Шура Сидорина немедленно устроила его студентом-заочником в педагогический институт, где она работала. Леня сдал два из трех экзаменов за неделю, получил зачетную книжку и «удостоверение». Воспользоваться этим он не сумел. Он вообще не умел и до сих пор не умеет устраиваться. Все, как отец и сестра, пробивает лбом. Сын был уже не мальчик из десятого класса, каким ушел на фронт, а парнем двадцати лет – шофером. У нас ему было скучно, он поехал в Москву. Я говорю: «Трудно достать билет». А он достает из кармана железнодорожный ключ, которым открывают вагоны, и говорит: «Сяду на буфер, войду на ходу в вагон. Пусть попробуют высадить», и уехал.

Наступило 9 мая 1945 года. Утром проснулась – конец войне. Одной дома сидеть невозможно, побежала на фабрику. Там без всякого зова собрались все рабочие и служащие. Кто громко радуется, кто плачет от счастья, кто плачет от горя, но все вместе. Стихийный митинг, к всеобщему удивлению, директор сказал великолепную прочувственную речь. Главный инженер кондитерской фабрики выразил свои чувства тем, что выписал несколько килограммов конфет, раздал их нам и велел на площади угощать детей. Все без исключения пошли на Новобазарную площадь. Она огромная. Вся площадь была забита народом. Негде яблоку упасть. Все растроганные, растерянные, толкаются, не слушают незапрограммированных ораторов. Мы стали совать ребятам конфеты. Ни одной конфеты ни одна мать не позволила взять своему ребенку. Хватали свое дитя за руку и подальше отводили со злым лицом и словами «не смей брать». Ведь кто мог отдать конфету (в это время вообще забыли об их существовании), кроме вредителя, который хочет отравить ребенка. Это подпортило наше настроение. Теперь надо было ждать от сына письма, датированного после 9 мая, чтобы знать, что он остался жив. У Лени-отца в лагере люди тоже радовались. Администрация устроила настоящий обед: мясной суп вместо баланды и еще что-то и даже компот. Так лагерники отметили победу.

С души свалился груз ощущения войны, но внешне жизнь не изменилась: работа, воскресники, субботники и нужда во всем. Сижу я как-то на работе в конторе макаронной фабрики. Вдруг вижу, в дверях появилась моя соседка по дому и машет мне рукой. Я иду через комнату к ней, навстречу идет высоченный солдат. Их у нас бывало много, получали макароны. Я его хочу обойти. Вдруг слышу бас: «Мама!» Поднимаю глаза – Ленечка. Я говорю: «Маленький». Слышу бас: «Какой же я маленький?» – и теряю сознание. Началась суматоха, подставили стул, но я тут же очнулась. Начальница снабжения тут же выписала два килограмма сухого печенья (по тем временам– целое состояние), у нее у самой два сына в армии. Побежали мы ко мне домой. Умылся он, напился чаю, есть ничего не мог, у него было что-то вроде дизентерии. Бледный тощий солдат. Озирался в комнате (с ванной): «Как давно я не был в комнате – все казармы и казармы». Оказывается, эшелон остановился в Красноярске на неопределенное время. Их переправляли на японский фронт. С одной войны на другую. Леня без разрешения удрал ко мне и боялся, как бы эшелон не ушел без него. Прибежали через весь город на вокзал, успели. Сели на какие-то бревна. Ленька меня обнял, и мы о чем-то говорили, а мимо нас шныряли с «равнодушными» лицами молодые солдаты. Леня пошел показаться своему лейтенанту, что он тут, и отнести печенье. Там его солдаты взяли в оборот: как это он ухитрился подцепить дамочку. Пришлось Леньке объяснять, кто эта «дамочка». Тогда его начальник-лейтенант, такой же мальчишка двадцати лет из десятого класса (Леня с ним всю дорогу играл в шахматы), красавец парень черноокий, отдал мне честь и сказал с официальной важностью какую-то фразу вроде: «Хорошо служит Советскому Союзу ваш сын». Этот паренек заразился где-то по дороге сифилисом, и его сняли с эшелона и отправили в соответствующий госпиталь. Печенье Лене очень помогло, так как он несколько дней питался чаем с этим сухим печеньем, и у него прошел живот. Поезд тронулся. Леня вскочил в свою теплушку и поехал в неведомую для меня жизнь. На буферах последней теплушки сидели два солдата, один из них очень интеллигентным голосом мне крикнул: «Что же вы плачете, ведь война-то кончилась!» Война-то кончилась, значит, ничего не страшно. А ехали-то они тоже на войну. Но эта уже не считалась серьезной. Опять мелькнул сын и исчез.

Весной 1945 года мне, как и всем на фабрике, дали участок земли на Часовенной горе, дали лошадь с плугом, вскопали мне землю. Я посадила картошку, кажется пять соток. Летом на каникулы из Москвы приехала Оля и говорит: «Мы с Марком (надо сказать, что я уже всю зиму получала письма от Оли, где “мы с Марком” фигурировали на каждой строчке) решили пожениться». – «Надо кончить институт, я тебя не пущу больше в Москву». – «А я тогда сбегу!» – «Что же ты просишь моего разрешения?» – «А если ты нас не благословишь, мы будем несчастными». Что мне оставалось делать? Лихорадочно стала готовить «приданое». Мобилизовала остатки моих парижских платьев, которые мне так и не удалось поносить. Перешили платья, сшили шубу. Надо было сшить лифчики. Мне почтальонша сказала, что знает такую женщину, дала ее адрес. Пошли мы с Олей. Хозяйка провела нас в большую комнату, там на керосинке стояла большая сковорода, на ней шипели мясные пирожки. Аромат был ошеломляющий. Несмотря на все мои пайки и ухищрения по добыче пищи, мы были голодными. Хозяйка увидела наше удивление. Стала оправдываться, что из Норильска приезжают командировочные со своими продуктами, и она их кормит. Она все к нам приглядывалась, и вопрос о лифчиках ее явно не интересовал. Она дала нам один пирог пополам. Наконец, мы всучили ей лифчики. Потом она долго нам морочила голову, пока все-таки сшила. Нам потом рассказали, что эта квартира была такая, куда действительно приезжали командировочные, где им, кроме всего, поставлялись дамы. Эта женщина не могла понять, привела ли я Олю для ее целей или действительно надо сшить лифчик.

Все приготовления к будущему замужеству были кончены. Осенью в сентябре утром был сильный туман. Оля ушла на Часовенную гору копать картошку. Я должна была работать и раздобыть лошадь. Получила я лошадь с телегой и рабочим, только когда уже смеркалось. Я уже не ждала видеть свою дочь живой: одна на горе в этом бандитском городе Красноярске. Когда мы подъехали, моя девочка уже сидела на готовых мешках. Она выкопала всю картошку, высушила ее, ссыпала в мешки, а ей не было еще семнадцати лет! Привезли картошку. Крутовские дали мне часть подполья. Дом был сибирский. Под всем большим домом два подпола. Один освещен электричеством, другой в кухне, темный. Вот туда и ссыпали мы картошку. Выкопала Оля картошку, я продала два золотых последних колечка и отправила Олю учиться в Москву на второй курс. И опять я сделала что-то неладное. Я дала ей большую коробку с вермишелью и сказала: «Эту коробку бабушке не отдавай. Пусть она будет у тебя. Если тетя Аня переедет в нашу квартиру жить, ты уходи в общежитие, и тебе пригодится там эта вермишель. И скажи бабушке, чтобы собрали наши вещи, так как Леня может скоро освободиться и нам они понадобятся». Вот это я должна была сама написать, а свалила на Олечку. Тут же бабушка и Эстер объявили Ольгу «меркантильной», грубой, перестали с ней разговаривать. Собрали они наши вещи, какие остались, связали в узлы, принесли Ольге и сказали: «Вот твои тряпки!» Тут я взбеленилась и написала Бобе и бабушке, что они рано нас списали в небытие. Из лагеря может живым вернуться Леня большой, из армии – Леня маленький. Да и мы с Олей еще живы. Поэтому я протестую против переезда Ани в Москву, а Ольгу прошу прописать на площадь Бандманов.