Вера Флоренская - Моя жизнь

А пока я ждала: ждала писем от мужа, от детей, ждала срок Лениной отсидки, освободят ли? Настало лето 1946 года. Приехала моя дорогая дочка Олечка со своим мужем Марком Бандманом. Оба совсем дети. Марк худенький, черненький, без правой руки, еще не научился обходиться без нее. Среди лохматых черных волос – белая седая прядь. Со школьной скамьи мальчиком попал в самое пекло войны, был артиллерийским разведчиком на самом переднем крае, получил два ордена Красной Звезды. Один из них пропал, а другой он в День Победы надевает до сих пор. Теперь – инвалид войны, ветеран, ученый с известным именем, написал несколько книг. А тогда – неотесанный, невоспитанный, необразованный, злой, счастливый мальчишка. И вот Оля живет с ним душа в душу более тридцати лет. И чем дольше, тем крепче их любовь. Сначала Оле было с ним трудно. Мне он сразу стал дорог, в отношении ко мне был безупречен. Я, как могла, старалась кормить их и ухаживать за ними. Но у Оли был конъюнктивит. У Марка после контузии живот работал плохо. Пожили они недолго, собрались домой в Москву. Пошла я их провожать на вокзал. Там на каких-то бревнах с другими провожатыми я сидела и смотрела на своих детей, которые, как воробьи на проводах, сидели на рельсах тупиковых путей и шептались о чем-то своем. Вдруг идет цыганка, подходит ко мне: «Дай погадаю». – «Нет». Цыганка со злостью: «Ты больна тяжкой болезнью, тебе недолго…» Какая-то женщина вскочила: «Убирайся, и без тебя всем видно». Цыганка убежала. Видно, хороша же я тогда была.

Дети уехали. Должна была наступить опять тяжелая зима. Макаронная фабрика привезла мне поленницу дров. Картошка была выкопана, кажется, детьми, не помню уже, и ссыпана в подвал. Близился срок Лениного освобождения. Я надеялась, что скоро смогу соединиться с ним, так как ему один год был скинут за «примерное поведение». Он освободился через девять лет, но десятый год был для нас тоже тяжелым, и для меня особенно, и мало чем отличный от предыдущих. Точно 17 сентября 1946 года Леню вызвали из Дудинки в Норильск в лагерь, выдали ему справку об освобождении и вернули в Дудинку, где его тут же оформили как вольнонаемного в Дудинском порту. Мы мечтали, что сразу после освобождения съездим в Москву, повидаем родных и знакомых, сходим в театр, дохнем воздухом нашей старой жизни. А получилось иначе.

Еще до освобождения Леня написал мне, чтобы я сходила в Красноярскую контору комбината и сказала начальнику, чтобы он послал телеграмму ему с приглашением на работу в Красноярск. Леня не хотел оставаться на Севере. Начальство же решило иначе. Леню не хотели отпускать из Дудинки. В 1945 году было небывалое количество караванов, и обработать всю коммерческую часть работы должен был Леня. И всю зиму 45–46‐го годов и лето 46‐го года он проработал в Дудинке против своего желания. Он возненавидел Дудинку. Он тосковал, метался, добивался, звонил в Норильск Глушкову. Тот был тогда начальником финансового отдела комбината и обещал, что с осени возьмет Леню в Норильск, тем более что он учился на заочном юридическом факультете и иметь в подчинении профессора было очень удобно. Рвался «домой», в мою комнату с тремя печками (ванную) – это был «дом». Я этот год жила разочарованно, от письма к письму. Доставала медицинскую справку, что не могу жить на Севере. Только в августе 46 года наконец пришло распоряжение из отдела кадров комбината в Дудинку «отправить» Гинцбурга в Норильск. Леня пишет: «До каких пор меня будут “отправлять?”» Он не подозревал, что еще много раз его будут «с конвоем отправлять». Пока что он приехал в Норильск, оформился на работу, достал вызов мне на работу в комбинат и сам поехал за мной в Красноярск.

Как только я получила от Лени вызов в Норильск на работу, я уволилась с макаронной фабрики, с кондитерской и с винного завода, чтобы быть свободной, когда Леня за мной приедет. В конце сентября 1946 года я получила телеграмму: «Еду таким-то пароходом». Шли уже последние пароходы. Ленин пароход приходил вечером, уже в темноте. Я надела парижское пальто под мех, взяла паспорт и пошла на берег. Подходит пароход, весь светится. Двое сходней, по сторонам стоят офицеры с солдатами КГБ и проверяют паспорта. Вижу, часть людей ставят в сторонку под надзор солдат. Выходит уже последний пассажир, свет на пароходе погас, Лени нет. Вдруг слышу: «Я здесь». Я бегом на пароход. Он говорит: «У меня нет паспорта, в Дудинке не хватило бланков для паспортов, и надо было ждать недели две, навигация кончится, и вообще я ждать не хотел». Что делать? Он тоже видел солдат. Будь что будет. Я пошла вперед с независимым видом и держа свой чистый паспорт впереди себя, Леня, как мой носильщик, сзади со своим чемоданом. Пока обалдевший (от количества паспортов, которые он проверил) офицер смотрел мой паспорт и я своим широким пальто застила ему свет, Леня тихонько проскользнул, и мы, смеясь, пошли ко мне домой. Паспорт ему выдали в Красноярском отделении Норильлага. Мы должны жить в Норильске, он как ссыльнопоселенец, а я с ним.

Леня привез с собой какие-то деньги. У нас на сборы было несколько дней, потому что уходил последний пароход. Начались сборы. Леня привыкал ходить без «дудорки» (конвоира). Он не мог привыкнуть, что может пойти куда хочет. Мы ходили по улицам, он бегал, я за ним не успевала. Он захотел пойти в кино. В зале все стояли и ждали начала. По стенам висели какие-то плакаты, на которые никто внимания не обращал. И вот он начал бегать по залу, читал эти плакаты. Бегал, суетился, я не могла его успокоить. Наверное, решили, что пьяный. Вообще, он находился в полном смятении чувств. Он потащил меня в магазин, самый главный, где я не была ни разу до этого. Там была масса трофейных товаров из Германии, их расхватывали. Он мне купил дамскую сумку из кожи, очень дорогую и очень красивую, немецкую, она до сих пор лежит где-то у меня. Я же решила, что хватит ему есть из алюминиевых мисок и пить из жестяных кружек. Купила две серебряные немецкие чайные ложечки: одну кругленькую, другую обыкновенную, блюдо, еще что-то. Все это живо до сих пор, а ложечки эти все тридцать лет подавались 3–4 раза в день. Оставила я свою картошку и дрова Крутовским. Сложили свои манатки, погрузили на пароход «Спартак» – колесный дореволюционный небольшой. Кажется, бывший «Святой Николай» [118] В. Флоренская ошибается. Пароход «Святитель Николай» (на борту было написано: «Св. Николай»), построенный в 1886 г. и курсировавший по Енисею, после 1917 г. был переименован в «Николай», в 1920 г. – в «Красноармеец», с 1921 г. назывался «Фридрих Энгельс». Название «Спартак» получил после Октябрьской революции ходивший по Волге пароход «Великая княжна Татьяна Николаевна » (построенный в 1914 г.). . Пошлепал он вниз по Енисею. Холод, ветер. Ночью разразился шторм. Волны через палубу. В каюте с потолка течет. Капитан наконец нашел где-то бухточку. Переночевали, шторм кончился, потянулись дикие берега Енисея, сначала лесистые, потом голые – тундра. Редкие поселения, где масса ездовых собак. Когда проходил пароход, все выбегали смотреть. Если пароход останавливался, на нас нападал гнус. Во время хода парохода его сдувало ветром. Приехали в Дудинку. Там нас встретил Климов, бывший профессор, юрист. У этого Климова жена очень красивая женщина, не то модельерша, не то художница. Чтобы избежать ареста, вышла замуж за следователя. Климов этого не знал, она ему писала, что вот-вот приедет. Посылок она ему не посылала. Он ее обожал и ждал со страстным нетерпением. Он помог, да и еще какие-то приятели Лени. Там был обычай, если приезжала к кому-нибудь из бывших заключенных жена, то все, кто мог, немедленно мобилизовались, и она по зеленой улице из Красноярска попадала в Норильск. А тут еще сам Леонид Яковлевич вез свою жену. Начальником железной дороги Дудинка – Норильск, еще тогда узкоколейки, мне кажется, был брат – не то родной, не то двоюродный – пианиста Гилельса [119] Я. Г. Гилельс был родным братом Э. Г. Гилельса. . Он очень обязательный человек. Он устроил все, что касалось проезда по железной дороге. Приехали в Норильск, в гостиницу. На другой же день я пошла в отдел кадров. Там начальник, посмотрев мои документы, сказал: «Будете работать в отделе кадров». Я сказала, что сначала пойду поговорю в плановый отдел. Там посмотрели мои документы, спросили, куда бы я хотела. Я посмотрела на работающих в отделе экономистов. Солидные, важные, все они или бывшие заключенные, или еще заключенные. Я струхнула, думаю, куда мне с моей макаронной, и говорю: «Куда-нибудь на производство, например на хлебозавод». Они засмеялись, оставили меня в плановом отделе. Сначала я была референтом по каким-то второстепенным предприятиям, а потом мне отдали все горнорудные. Оказалось очень просто. Все эти важные сотрудники были кто агроном, кто инженер, кто просто интеллигентный человек. Начальник планового отдела был Иванов – представитель «бытовиков», бывший бухгалтер. Экономику воспринимал как изнанку бухгалтерии. Боже, что они считали и что они писали! И в Москве все это принималось. Короче говоря, начальник планового отдела, заперев дверь кабинета, просил меня объяснить, как рассчитывать необходимое количество рабочих на данную программу. Однажды я ошиблась в каких-то расчетах, нечаянно запятую в огромных цифрах поставила не туда.