Вера Флоренская - Моя жизнь

Я стала собираться туда ехать. Вдруг письмо-треугольничек: арестован. Нашли его в Хакасии, привезли в красноярскую тюрьму. Родной дом. Он же родился там. Стали допрашивать по делу 37‐го года. Понять было ничего невозможно, пока следователь не сказал: «Я учитель, мобилизован на эту кампанию, надо вас “оформить” на вечное поселение». Составил какой-то протокол и «оформил» Леню. Из тюрьмы их выпустили несколько человек. Между ними Фишмана, бывшего начальника Военно-химической академии, бывшего генерала [121] Фишман был начальником не академии, а Военно-химического управления (ВОХИМУ) РККА и Научно-технического химического комитета. Звание генерал-майора технических войск было присвоено ему в 1955 г., после освобождения и реабилитации. . Маленького роста, совсем больной, не мог идти. Леня попросил у ребятишек на улице санки и повез его в Красноярское представительство Норильского комбината. Там их встретили уже как родных. Я получила телеграмму, что Леня едет. Отсутствовал он шесть месяцев. Я посылала ему посылки, ребятам – деньги. Стала продавать вещи. Главный бухгалтер, узнавши об этом, стал мне выписывать премии. Таким образом я обходилась. Приехала Лиза «оформленная». Надо было устраиваться на работу, а специальности у нее никакой не было. Какой-нибудь учетчицей, а места все были заняты. Считалось, что у Лизы много друзей, а вот когда ей было плохо, так приятельницей оказалась моя знакомая Стишевская, о которой Лиза с презрением говорила как о «чересчур беспартийной». Лиза у нее проводила почти все время. Я видела, как ей трудно, и знала, что, если бы тут был Леня, он бы ей помог. Поэтому я попросила Стишевскую отдать Лизе 20 рублей от своего имени. Я не хотела, чтобы она думала, что деньги от меня. Потом Лиза устроилась на работу, я с ней почти не встречалась. Через некоторое время она вышла замуж. Странно, но я очень была обижена, что она после Лени могла выйти за другого. Леня же ничего не говорил. Мне казалось, что ему стало легче, что он свою «вину» перед Лизой стал чувствовать меньше.

Леня вернулся. Мы подумали, что уж теперь-то наши мучения кончились. Сколько еще можно? У меня с сердцем совсем было плохо. Норильский комбинат меня отправил за свой счет в Кисловодск, в самый шикарный санаторий. Был 50‐й год. Этот 50‐й год ознаменовался событием вполне мирным. Леня примчался снизу в гостинице к нам в комнату: «Внучка!» Стали сочинять ответ. Он заявил: «Никаких дедушек!» Я согласилась на бабушку, куда денешься. Жили успокоенные, мы знали, что приехала какая-то комиссия по «чистке аппарата». О себе мы думали, что Леню только что «вычистили» три месяца тому назад. Я вообще по договору вольная гражданка. Думали, нас не коснется. Однажды я шла в Управлении по коридору. Из одной комнаты вышел человек в офицерской кагэбэшной форме, бледный, измученный, с глазами, красными от бессонницы. Он «работал», у него был план, у него были сроки. Мне сказали, что это из комиссии.

Я уехала в Кисловодск. Летела я в «Дугласе» [122] «Дуглас» – транспортный самолет американской компании Douglas Aircraft Company, полученный СССР в годы Великой Отечественной войны по ленд-лизу. Кроме того, еще до войны СССР приобрел лицензию на его производство, и после некоторой модификации он выпускался под названием Ли-2. , по одну сторону мы, две женщины: я и Е. П. Сабсай, а по другую – человек тридцать уголовников без конвоя, наверное отбывшие срок, бледные, измученные, как привидения. В Москве встретили меня Оля и Марк. Проводили меня в Кисловодск. Там было очень скучно. Санаторий был таким, что публика там была странная. У меня за столом сидели спекулянты, которые хвастались своими доходами. Хороши были прогулки. Однажды в парке я попала в розарий. Я не выдержала и заплакала от такой красоты. Вернувшись в Москву, я слегла с сердцем. Глупо было из Норильска поехать лечиться в Кисловодск – это у здорового сердце может не выдержать. Уложили в постель. Бедная моя девочка хлопотала и обо мне, и о своей доченьке, шестимесячной Ирочке. Они сняли дачу в Кратове – отдельный домик. У них была нянька, девушка очень приятная. Все было хорошо организовано.

Одно меня смущало очень. Марк – мальчик, перенесший все ужасы войны, взял на себя всю ответственность за свой семейный очаг, понимал управление им несколько в домостроевском стиле, с одной стороны. А с другой – понимал, что Оля и образованнее его, и интеллигентней, что ему было трудно стерпеть, и он всячески старался показать свое превосходство. Они очень любили друг друга. Когда Марк уехал в командировку, они писали друг другу каждый день. Когда приехал, сказал мне как-то (меня не было дома накануне): «Вчера было так хорошо, мы с Ольгой были вдвоем». Я понимала, что мое присутствие ему не доставляет удовольствия, но минимальной капли такта не было. Я понимала, что только Оля сама может изменить положение и мне вмешиваться – только подливать масло в огонь. Марк потом много учился, менялся, менялись его манеры, характер становился мягче. В результате теперь идеальное семейство, построенное по принципу: «Нун дер кениг абсолют, вен ер унзер воле тут» («Пусть король обладает абсолютной властью, если он исполняет нашу волю»). По существу же Марк – благородный и добрый человек. К нам он относился безукоризненно. Леню он обожал. Словом, это семейство для нас очень дорогое. И мы с Леней всегда их любили. Сначала их двоих, потом троих, потом четверых. И все их дела переживаем, и переживаем глубже, чем свои.

Это отступление. А пока я жила с Олей на даче. Оля, для которой папа был священной персоной (так они были воспитаны), решила, что мы должны послать северным путем в Норильск пианино. Написали об этом Лене. Получили ответ. Пока я прохаживалась по Кисловодску и жила на даче, комиссия по чистке аппарата управления работала. Никого не вызывали, «работали» по документам и главным образом по представлению Лондóна. В результате творчества столь компетентных лиц появился список № 1 уволенных с комбината с мотивировкой: «за невозможность использования» или что-то в этом роде, с которой потом нигде не брали. Леня благодаря связям устроил мне «по окончании срока договора». В списке были: Ксинтарис – заместитель начальника комбината (фамилия греческая – этого довольно), Фуксон – главный диспетчер комбината, его жена Соня Фуксон – молодые специалисты, приехавшие по распределению несколько лет тому назад. Ксинтарис потом в Москве был заместителем министра бумажной промышленности [123] В. Н. Ксинтарис с 1965‐го по 1976 г. был заместителем министра цветной металлургии СССР. . Это он выдумал сдавать бумагу в обмен на книги [124] В 1974 г. в Советском Союзе Госснабом и Госкомиздатом была введена практика обмена макулатуры на книги. За каждые 20 килограммов макулатуры в пункте приема сырья выдавали талон, по которому можно было получить одну из небольшого набора дефицитных книг, выпущенных специально с этой целью. См.: Левинсон А. Г. Макулатура и книги: анализ спроса и предложения в одной из сфер современной книготорговли // Чтение: проблемы и разработки: сб. науч. тр. М., 1985. С. 63–88. Ксинтарис с 1976‐го по 1986 г. занимал пост первого заместителя председателя Госснаба, он мог быть причастен к этой акции, но начата она была до него. . Фуксон уехал во Владивосток. Я тоже оказалась в самом первом списке среди «космополитов» – месть Лондóна. Через несколько дней пришло от Лени письмо, что он во втором списке. Ему устроили увольнение по болезни, так как медчасть дала ему справку, что у него инфаркт. Он спешно уехал в Дудинку, так как он был на поселении в этом округе. Комбинат лишили многих талантливых ведущих работников, и начальник ничего не мог сделать. Это была политическая акция. Перед этим все смолкало: и здравый смысл, и собственные убеждения.