Вера Флоренская - Моя жизнь

Кроме своей работы в юридическом отделе Леня читал лекции по строительному и трудовому праву ответственным работникам комбината, преподавал на каких-то курсах. Работал в филиале Технологического института, который был в Норильске от Томска. Работал много и с увлечением. Но друзей таких задушевных, которые тогда приходили бы к нам домой или бы мы ходили к кому-нибудь, не было. Всякие посещения были связаны с выпивкой и служебными сплетнями. Леня этого сторонился. У меня приятельниц не было. Я только что приехала. Иногда ходили гулять в хорошую погоду. Видели несколько раз северное сияние, удивительное зрелище, наводящее мистический ужас. Иногда при каких-то определенных атмосферных явлениях все фонари в Норильске начинали сверкать по-особому, свет от лампочек тянулся столбом очень высоко вверх и вниз, так что получался белый световой столб, а Норильск освещался очень хорошо круглосуточно в полярную ночь, фонари стояли часто. Получалось удивительное зрелище – праздничное и волшебное. Я начала оттаивать душой и здороветь телом, хотя стенокардические припадки бывали, и даже на работе.

Начали прибывать демобилизованные офицеры с семьями на работу в Норильске. Это были мальчишки, издерганные войной, малограмотные (10 классов) с женами, а кто и с маленькими детьми. Их надо было устраивать с жильем. Начальник политотдела, который на каком-то собрании произносил речь «…правящие круги Лондóна…» (с ударением на втором слоге; мы потом иначе его и не называли), решил, что всех «бывших» надо из гостиницы выселить, а поселить офицеров. Правление комбината было за своих специалистов, хотя и «бывших». Но верх взял Лондóн. Мы, вернее я, так как комната была на меня, получили извещение, чтобы я освободила комнату и переселилась в спецгород. Это километра три от управления, и если учесть пургу, автобус, который то ходит, то нет, и что опоздание на 20 минут – суд и лагерь, то это было катастрофой. Я пошла к Лондóну. Огромный кабинет, стол перед его столом метров пять, покрытый красным сукном. Под портретом Сталина сидит важный Лондóн – воплощенная мощь. «Почему меня выселяете, у меня самой два сына офицера (??!!)». Сесть он мне не предложил. Он начал на меня что-то орать. Я взбесилась и стала стучать кулаком по столу и тоже что-то кричать. И пошла. Он мне вслед: «Я вам покажу! Вы меня вспомните!» И показал. Об этом потом. Я пришла домой, села за стол и написала с Леней телеграмму непосредственно министру внутренних дел, что «меня, специалиста, работающую по договору, выселяют из квартиры, прошу защиты». И попросили знакомого отправить из Дудинки, так как в Норильске дальше упомянутого кабинета не попала бы. Буквально через день телеграмма от министра начальнику комбината Звереву: «Дать объяснение по делу специалиста Флоренской». Когда Зверев получил эту телеграмму, там был Лондóн и кто-то из наших знакомых. Зверев передал телеграмму Лондóну и сказал: «Ты затеял, ты и отвечай». Тут же был послан ответ, что произошла ошибка. Я стала героем дня. Нас оставили в покое.

Летом 1948‐го мы поехали отдыхать в дом отдыха Норильского комбината «Таежный», на берегу Енисея в сосновом бору. Там к нам приехали Олечка с Марком. Кормили прекрасно. В столовой нам отвели удобный столик на четырех человек. Так что посторонних за столом не было. Однажды мы приходим, наш стол занят. Сидят папа, мама и безобразная дочь лет двадцати восьми. Официант, увидев, что мы пришли, попросил их освободить столик, они отказались. Пришел заведующий. Мы были не рады, согласны сесть куда угодно, но заведующий был неумолим. Тем более что Леня для него был высоким начальником. Мы сели за свой столик, но нажили беспощадного врага в лице этого Серикова. Думаю, что зависть к нашей молодой парочке тоже сыграла роль в этом конфликте. Марик был в сером костюме с Красной Звездой на груди. Мы держались вместе и ни с кем не пришлось говорить. Никому не говорили ни кто Марк, ни где живет. Однако Сериков все разузнал. Написал донос в Москву, в университетскую партийную организацию, что Марк приезжает в Таежный, чтобы встречаться с врагами народа. Хорошо, что Марк был в факультетском бюро и секретарь оказался порядочным – дело замяли. А то времена были такие, что могли и из партии, и из университета исключить. Потом в Норильске товарищи предлагали устроить Серикову «темную». Леня воздержался. После конца путевок Олечка уехала поездом домой, а Марк поехал с нами на пароходе. Мы – в Норильск, а Марка Леня обещал отправить с морским кораблем по северному пути в Архангельск. Марк получил удовольствие от поездки: достаточно было и штормов, и холода, и ветра, и льдов. В Норильск мы его не взяли, потому что туда можно ехать только с особым пропуском. Леня, наверное, смог бы достать такой пропуск, но мы знали, что всякое соприкосновение с лагерем ни к чему хорошему не ведет.

В Красноярске на пристани мы подошли к берегу. Мы стояли на высоком месте, а внизу на гальке мы увидели много мужчин в телогрейках, с мешками, на корточках. Кругом конвой. И вдруг Леня сорвался с места: «Наши!» Мы видели, как он подошел к начальнику конвоя, сказал ему, что его заместитель здесь и дела ему не сдал и что ему надо поговорить с ним. Тот на удивление разрешил. Они с корточек встать не могли. И Леня среди них ходил, пожимал руки, а они что-то ему быстро говорили. Денег конвой не разрешил дать заключенным. Там были видные работники комбината. Они были в свое время приговорены к тюрьме, а потом посланы в лагерь. Но бдительные органы спохватились: как это враги народа не отсидели своего срока. И вот их везли в Иркутский централ досиживать свой тюремный срок. Нет человеческих слов, чтобы назвать, определить как-нибудь эту акцию. Сколько в ней жестокой тупости, беспощадности и безответственности. Когда мы приехали в Норильск, там уже царствовал страх. Никто ничего сначала понять не мог. То одного, то другого увольняли, а потом арестовывали и увозили в Красноярск. Это были люди, уже отбывшие свой срок, но все «58-я статья». Мы не знали тогда, что это новая волна 37‐го года, что в Москве «космополитизм» и вообще новая волна репрессий. Надо же людям работать! Оказывается, решили, что «люди 37-го» кончают сроки и расползутся «враги народа» по всей стране. Надо их прикрепить, поселить на «вечное поселение на Крайний Север». Повезли нашего знакомого, он освободился, был все время при партийном бюро, был пропагандистом, и думали, что кого-кого, а его не коснется, и поехал одним из первых. Они с женой собрались в отпуск, у них были билеты на пароход. В результате он ехал как заключенный в трюме, а она одна в двухместной каюте и бегала мимо люка в трюм, надеясь в темноте разглядеть своего мужа. Забрали Лизу Драбкину. Ей следователь сказал, что на нее донес ее «хахаль», совершенно не думая о Гинцбурге. Она же подумала, что Леня хочет от нее избавиться и написал на нее донос, и назвала его имя. Стали о нем спрашивать, она сказала, что он «просоветский» человек. Это она мне потом все сама рассказывала. Как она могла о Лене так подумать? Когда ее увезли, Леня получил командировку, поехал в Красноярск, передавал ей передачи. Вернулся из командировки, его немного погодя уволили. Он решил уехать куда-нибудь, авось эту «кампанию» пересидит. После многих мытарств он устроился в Абакане в Хакасугле юрисконсультом. Там главный инженер был под следствием по какому-то делу. Ему грозил лагерь. Все его жалели, все знали, что он не виноват, но доказать не могли. Леня взялся за это дело и вызволил этого человека. После этого отношение к нему в Хакасугле стало замечательным.