Вера Флоренская - Моя жизнь

Зимой у Оли с Марком была свадьба. Родители Марка не очень были довольны невестой. Дочь врага народа. Ничего за душой. А у них была на примете дочка Арзамасцева (заместитель какого-то наркома). Тоже какая-то дальняя родственница. Но Марк ничего не хотел слушать. Он был «деспотичный». Оля с Марком пошли приглашать Эстер с Бобом на свадьбу. Вошли на порог, сказали, что просят их прийти. Эстер как сидела спиной, так и не повернулась. Однако на свадьбу ненадолго они зашли и даже в подарок принесли какие-то стаканчики. Юрий обеспечил вино, Бандманы – какое-то угощение. Оля с Марком (Марк хороший танцор) танцевали. Словом, они были счастливы. К этому времени родители Марка получили большую комнату на Смоленской набережной, а Оля получила отдельный от бабушки ордер на комнату, среднюю в нашей квартире на Зубовском бульваре (детскую). Марк был прописан у родителей, но жил с Олей. Денег у них было очень мало – оба студенты. Я посылала регулярно, но деньги ничего не стоили. Конечно, помогали Бандманы. Как-то жили и не особенно обращали внимание на недостатки. Наша милая Дуняша, которая растила Олю и Леню, жила в няньках у академика Панкратовой на той же площадке, где и Оля с Марком. Она постоянно к ним ходила и все ворчала на Олю: «Нашла себе мужа, что не может справить хороших туфель. Мало было хороших женихов, так выбрала себе голодранца» и т. д. Она заболела раком. Оля ходила к ней в больницу, носила сухари. Другой передачи не было. Леня не был ни разу в больнице у няньки. Она была преданная и любящая душа.

Получила я письмо от Евстолии Павловны, что умер мой отец. Похоронен он в селе Ноля Ореховского района Костромской области. Умер он от уремии. У него была аденома простаты. И если бы он приехал в Москву, ему успели бы сделать операцию и он пожил бы еще. Ему было 72 года. Юрий ездил к нему, пытался достать пропуск в Москву, но разрешения на возвращение эвакуированных еще не было. Это после Лени был для меня самый дорогой человек. Как он жил в Москве с Евстолией Павловной и как умер, мне кажется, я уже писала. Я же не перечитываю, что написала. Глаза не дают. Катаракта. Поэтому я боюсь, что часто повторяюсь.

В 1946 году у меня кончился срок поражения в правах и я могла получить чистый паспорт. Фабрика мне дала хорошую характеристику, и пошла я получать новый паспорт и документ о снятии судимости. Прихожу куда-то в МВД. Дают мне маленькую бумажку: «Распишитесь». Я расписываюсь. Читаю, что я отбыла пять лет заключения в лагере. У меня вырвалось: «Никогда не была я в лагере!» – «У нас так в документах». Я тут быстренько смылась: думаю, еще посадят досиживать. От Лени были частые письма. Он работал юрисконсультом в Дудинском отделении Норильского комбината и ждал, что его освободят в сентябре 1946 года, потому что ему снизили срок на один год. Лиза была в Норильске. Они перезванивались, переписывались.

Вернусь к своему житью-бытью в доме Крутовских. В доме жили четыре женщины: жена доктора Крутовского Лидия Симоновна, моя учительница из гимназии Ольга Петровна Ициксон, дочь Лидии Симоновны Лидия Владимировна Нащокина и жена сына Лидии Владимировны Владимира, Варвара. Лидия Владимировна любила говорить: «Мы, Нащокины», так как ее муж, агроном, из старой дворянской семьи. Сын Лидии Владимировны был на фронте, и она от него давно не получала писем. И война кончилась, а писем нет. Однажды я прихожу домой – в почтовом ящике письмо для нее. Я поняла, что это от сына, больше неоткуда было получать ей писем. Увела ее от всех в комнату и говорю: «Как вы переносите радость и горе?» Она уже вся сжалась. Я вытащила из кармана письмо, а она читать не может. Просит меня прочесть. Письмо из лагеря. Сын пишет, что осужден на двадцать лет за то, что был переводчиком у немцев во время войны. Лидия Владимировна встала и сказала: «Счастье – он жив, а получил по заслугам». После этого начали собирать посылки. У самих ничего, кроме картошки, не было. Сушили картошку и хлеб на сухари. Жена Владимира жила с двумя сыновьями, Колей и Димой. Коля был старший, мальчик очень злой, а Дима был уравновешенный, здоровый, когда стал взрослым, не захотел быть интеллигентом, стал слесарем. У Лидии Владимировны еще была дочь Катя, которая преподавала химию в медицинском институте. Катя была замужем за «приходящим мужем», художником. Он рисовал плохие картины, был ненормальным человеком, работал кладовщиком. У Кати был сын Ваня. Взрослым стал работать в клубах по самодеятельности. Была еще сестра Лидии Владимировны – Елена Крутовская, которая ненавидела людей, жила на Столбах, лечила диких зверей. Тоже пригрела ненормального человека [117] Имеется в виду Д. Г. Дулькейт. и вышла за него замуж. Он помогал ей лечить животных. У них был маленький зоопарк на Столбах. Впоследствии они этим прославились. Я дружила больше с Лидией Владимировной. Жила она очень бедно, просто по-нищенски. В холоде и впроголодь. В доме была большая библиотека. Читали все очень много.

Лидия Владимировна относилась ко мне как к родной. Когда выдавался у меня свободный вечер от заседаний, стирки и прочего, я приходила посидеть в комнате Лидии Симоновны, ей было около девяноста лет. Каждый вечер она со своей дочерью Лидией Владимировной раскладывала пасьянс, а я сидела около них, рассказывала им свои макаронные дела. Жили они в страшной нужде. Помню, мне надо было подшить валенки, они износились. А было у меня две пары, обе старые, дырявые. И я решила из двух сделать одну. В коридоре у Лидии Владимировны валялся один мужской валенок. Я сообразила, что можно сделать две пары, если его тоже использовать. Спросила разрешение и унесла мастеру пять валенок. Получилось две пары хорошо подшитых валенок. Одну я подарила Лидии Владимировне. Она всю зиму говорила, что никогда в жизни у нее ноги так не блаженствовали. Как мало тогда надо было для «блаженства». Я тоже ходила в подшитых валенках, в телогрейке.

На фабрике все шло своим чередом. Посадили главбуха, через месяц – главного механика. Ко мне подобрались. Вернее, главный инженер крайпищепрома с Лапшовым какие-то свои махинации хотели прикрыть мной. Мне удалось отвертеться, так как я абсолютно не была причастна к их делам. Но Лапшову я высказала, что с ним работать опасно – подведет и глазом не моргнет. Он смолчал и был смущен. Всю фабрику лихорадило целый месяц. Вредительство! В вермишель подсыпали мелкие кусочки проволоки, конечно, для гибели солдат. Инженер ходил полумертвый. Сам не знал, в чем дело. Потом как-то обнаружилось, что сито, на котором сушилась вермишель, сделанное из тонких проволочек, износилось и стало рассыпаться, а рабочие не заметили. Как-то пронесло. Жили все под страхом. Я держалась в стороне. Не дружила ни с кем, так как в мои личные дела не могла никого посвятить. Многие догадывались, но никто не расспрашивал ни о чем. И потом, когда Леня появился из Норильска уже свободным и показался в своем парижском пальто, вся контора прильнула к окнам, когда мы с ним шли мимо. Опять-таки никто не спросил, откуда у меня взялся муж. Сказали только, что «у вас очень интересный муж».