Вера Флоренская - Моя жизнь

А на фабриках шла бурная жизнь. Крали все, кто как мог. С макаронной – директор вывозил что-то на машине, никто не мог его проверять. Отчетность покрывали заведующий лабораторией и бухгалтер. Работницы пекли на трубах сушилки, где была высокая температура, лепешки из муки и воды, как маца. Когда я бывала в цехе, меня всегда угощали. Но иногда нападала эпидемия проверок. Помню, как одна молодая женщина, у которой был маленький ребенок, которого она получила на фронте, хотела пронести в кармане телогрейки несколько горстей вермишели. Ее вахтерша поймала. Женщина была приезжая, не своя и не делилась с вахтерами. Ее судили и дали ей сколько-то лет. Все ее жалели, но полагалось выражать праведный гнев. В кондитерской было совсем страшно. Однажды я осталась на фабрике ночью в качестве ответственного дежурного. Ночью я пошла по двору. Двор большой, темный, «экономили электроэнергию». Среди двора грузовик. Стою в темноте и вижу, как из цеха двери открываются и закрываются, и фигуры бегают по двору, кто к машине, кто к забору. Когда рассвело, пошла к забору. Там дыра, обсыпанная мукой и сахаром. Неаккуратно протаскивали. Проходная с охраной в стороне. Утром идет директор с обходом. Я к нему, с ужасом рассказываю о дыре в заборе. И что бы вы думали? Мне не влетело за то, что в мое дежурство таскали в дыру. Я поняла, что об автомашине мне распространяться нечего. Я обиделась, насовала пряников в карман и пошла спать после бурной ночи. Потом надо мной смеялись и рассказывали, как секретарь парторганизации имела пропуск на ведро смыва со столов для поросенка, клала в ведро разные полуфабрикаты, конфеты, замазывала леденцовой массой, сверху наливала смыв и несла домой. Дома у нее было запасено много почтовых ящиков, и она отправляла куда-то добычу. Охрана это знала, но не смела трогать, пока это не стало скандальным и директор велел проверить. Обнаружили, заволновались, но позорить честь парторганизации не стали, внушили и успокоились. Так или иначе, люди были сыты и работали. В этом котле, среди людей, которых я вспоминаю с теплыми чувствами, я провертелась три года. Денег надо было много, и прибавился еще завод безалкогольных напитков («винный»). Там тоже я себя чувствовала хорошо. Тоже было много хороших людей, и работы было очень много. И волнений на работе тоже.

На фоне этой моей жизни шла другая часть жизни, моя личная. Леня работал в конторе Норильского комбината. Работы было много, и он должен был находиться в Красноярске долго. Он по-прежнему каждый вечер после работы приходил ко мне. В девять часов уходил в лагерь. Зимой он ходил через Енисей по льду. Я его провожала до реки. Город из экономии освещался очень плохо. Было темно, но на другой стороне, где помещался лагерь, было столько света, казалось, что весь горизонт полыхает. И вот туда уходил Леня, как Лоэнгрин в страну света [116] В. Флоренская вспоминает последнюю сцену оперы Р. Вагнера «Лоэнгрин», где Лоэнгрин, рыцарь Грааля, покидает свою супругу Эльзу и отплывает на родину, в Британию. , а на самом деле – в ужасный лагерь. Он должен был до десяти часов пройти вахту. Всегда было страшно, что его поймают и больше он не сможет выйти из лагеря. Однажды, уже к весне, в затоне, мимо которого он ходил, обрубали лед вокруг обмерзших судов, а потом прорубь затянуло тонкой пленкой льда и занесло снегом. Леня шел вечером, темно, провалился в эту прорубь. Схватился за край проруби – она обламывается, бумаги, что были с ним, плавают вокруг него. Он их в темноте ловит. Как-то выбрался, лег на живот, вытащил все бумажки и побежал в лагерь. Как-то миновал вахту. Товарищи его раздели, отогрели, растерли спиртом. Бумажки высушили утюгом. Остался жив. Каждый раз, когда он уходил, я не была уверена, что еще раз увижу его.

Однажды, после того как он, не знаю в который раз, сказал, что больше не придет ко мне, я сказала: «Поешь сначала» – и дала ему картошку с постным маслом и луком. Он, чтобы не молчать, спросил: «Ну куда же теперь ты поедешь?» Я ничего не ответила. Он совершенно не понимал обстоятельств. Точно я могу сесть и поехать. Куда? Зачем? На какие деньги? Он не понимал даже, что я находилась при последнем издыхании. На другой день он опять пришел как ни в чем не бывало. И опять, увидев его, я была счастлива. Он приходил каждый день и говорил о своей любви к Лизе, называл ее своей женой. Но уже в разговорах звучало чувство вины к ней. Причем я тоже была виновата перед ней в чем-то. Это чувство вины к ней у меня осталось на всю жизнь, хотя я ни одним словом никогда не обмолвилась против нее. У меня сердце сжималось от жалости к нему. Мы с Леней не были зарегистрированы. С шестнадцати лет жили вместе. Поженились в двадцать один год каждому. Мы настолько доверяли друг другу и настолько были уверены в том, что наша любовь навек, что никогда не клялись друг другу ни в верности, ни в чем-либо другом. Просто ощущали, что иначе и быть не может. У меня это осталось на всю жизнь, а у него, видимо, тоже, потому что, несмотря на его глубокую любовь к Лизе, он, как бы ни хотел от меня избавиться, приходил и говорил о всех своих делах. Оля, видя все мои мучения, мне как-то сказала: «Выгони его. Ты красивая, еще будешь счастлива». Леня-сын, когда был проездом в Красноярске, сказал: «Я ее убью!» Я его долго убеждала, что она хорошая женщина и ни в чем не виновата, и тут виноватых нет. Хотя все чувствовали свою вину. А Леня, наговорив мне всяких вещей о «роке», уходил, оставив меня в состоянии отчаяния. Приходил на другой день и с гордостью рассказывал, как какой-то там человек, который меня видел, сказал ему: «Ну, брат, и жена у тебя! Это не твой Лизок». Много лет спустя он говорил, что все это было не с ним. Он не может представить себе, что так жить мог он тогда, что наши мучения были настоящими и жестокими. Все это описать – нужен писательский талант, и понять все это невозможно. Поэтому опускаю всякие горькие и негорькие подробности. А напишу о внешних событиях жизни.

Мы жили в положении «вот-вот попадемся». Однажды он приходит и говорит, что в Красноярск приехал Горшенин – заместитель Вышинского. Я говорю: «Подавай ему лично заявление о пересмотре дела». Он говорит: «Что ты! Это такая дрянь, да и побоится что-нибудь сделать. Что-нибудь злое – это поднимет его авторитет». Я говорю: «Он лично тебя знает», и потом: «Чем же ты рискуешь? Я чуть не каждое воскресенье пишу заявления в органы». Леня меня послушал. Подал заявление. Горшенина он, конечно, не видел. Тот, приехав в Москву, сообщил в НКВД, что в Норильском комбинате никакого порядка: такие злостные вредители, как Гинцбург, разгуливают свободно по улицам. Из Норильска приказ: немедленно Гинцбурга в Норильский лагерь. Приходит к Лене в кабину конвоир (хотя он расконвоированный), ведет его в самолет с уголовниками и овчарками. Велят сесть на корточки, и так четыре часа до Дудинки. В Дудинке начальник конвоя, увидев Леню, отделил его от уголовников, поместил в какую-то столярку и утром отдельно отправил в Норильск. Мне пришли об этом сказать кто-то из расконвоированных заключенных и принесли от него записку: «Я вернусь, я обязательно вернусь». Однако в Норильске Леню работать не оставили, а откомандировали работать юрисконсультом в Дудинский порт.