Вера Флоренская - Моя жизнь

Рядом стоял дом, хороший, изолированный. В нем однажды появился человек – поляк, с женой и двумя дочерьми лет тринадцати-четырнадцати. Он нанялся снабженцем, но, видимо, был честный человек. Он хотел жить своей жизнью. Они были католики. Девочки в школу не ходили, жена не работала. Все бледные, истощенные. На улицу не выходили. Он был очень гордый. Ни к кому за помощью не обращался. А содержать трех иждивенцев без огорода, без коровы невозможно. Тогда говорили, что ни девочки, ни жена никуда не ходят, потому что католики и не хотят знаться с нашими советскими людьми. Теперь я думаю, что им просто нечего было надеть. Он вскоре умер от голода, а жена его и дочки куда-то исчезли. Все говорили с ужасом, что у всех на глазах умирал человек. Но был так горд, что ни разу не пожаловался никому.

Политические события докатывались до нас слабыми волнами. Появились у нас в Красной Горке пленные поляки. Никому они были не нужны. Сидели у нас во дворе, в конторе. Я сказала директору, чтобы он спросил, нет ли инженера среди них, мне якобы нужно сделать некоторый чертеж. В тот же день объявился польский офицер лет сорока двух. Я ему дала какую-то работу, он говорил хорошо по-русски. Через несколько дней, улучив время, когда никого кроме нас не было, я решила с ним поговорить. Фамилию свою Корвин-Круковский он назвал с гордостью и посмотрел на меня с презрением, что не знаю о ней ничего [113] Корвин-Круковские – литовский дворянский род, восходящий к началу XV в. . Потом я попросила показать его документы. Оказалось, что они никакие не ссыльные (их положение местные власти определили как ссыльных) и их заслали в Красную Горку зря. Я ему все это разъяснила, и мы расстались. Не знаю, повлиял ли мой демарш, но их скоро увезли, и они уехали в армию Андерса.

Работала у нас в конторе крымская татарка, молодая, цветущая, красивая, большая, веселая. Рассказывала, как хорошо в Крыму у мамы, и муж у нее офицер на подводной лодке. Она получала за него аттестат, работала кассиром и так могла прокормиться сама и прокормить грудного ребенка. Вдруг она стала озабоченной, похудела, побледнела. Мне она сказала, что получила от мамы письмо с дороги. Их куда-то везут и выселяют из Крыма, и помогать ей они больше не смогут. Еще через некоторое время она уже в отчаянии сказала, что ей перестали высылать аттестат, и она не знает, как ей жить. Как-то вечером бухгалтер мне говорит: «Что делать, у кассирши большая недостача». Я говорю: «Надо с ней сначала поговорить, может быть, это ошибка». Она ему сказала: «Делайте со мной что хотите. Вот все квитанции, по которым я получала деньги и не внесла их в банк. У меня нет выбора: или ребенок умрет с голоду без молока, или воровать». Бухгалтер был очень хороший человек и говорит мне, что он обязан отдать ее под суд. Пока он колебался да тянул, она исчезла. Ее тоже увезли. Обсуждать это было не принято, куда исчезла, интересоваться тоже было нельзя.

Эвакуированных было завезено в Красную Горку больше, чем население этой деревни могло прокормить. В основном это были молодые женщины с маленькими детьми. Жены офицеров, получавшие аттестаты и детские карточки, по которым получали хоть немного, 400 грамм манной крупы в месяц и сколько-то сахара. Были выделены фонды, но до эвакуированных они не доходили. Было распоряжение нас, ссыльных, на работе заменять эвакуированными. Но мы уже прижились и стали вроде «своих». И, кроме того, все имели специальности. Эвакуированные же женщины были почти все без специальностей. В нашей конторе работала молодая женщина, интеллигентная, жена военного инженера. У нее был пасынок лет двенадцати и дочка трех лет. Оба страшно прожорливые. Звали ее Вера Николаевна, она была умница, но никогда раньше не работала. Молоденькой вышла замуж, и муж не давал ей работать. Когда она нанималась на работу, то сказала, что она счетовод, и прекрасно справлялась с этим нехитрым делом. Она меняла вещи и доменялась до того, что у нее остались махровый халат, лифчик, трусы и старые тапки. На детях тоже по одной смене. Она как была, взяв за руки двоих детей, села на пароход, уехала в Уфу. Там прямо с парохода явилась в военкомат и сказала, что не может больше кормить детей. Она мне потом написала несколько писем. Была счастлива. Их там одели, и заботиться о «баренче» не приходилось. Она с ужасом вспоминала Красную Горку.

Жили все тяжело и напряженно. Сводки военные не обсуждали. Каждый сам переживал. Статья Эренбурга, где было «Убей немца!» [114] Имеется в виду статья И. Эренбурга «Убей!» (Красная звезда. 1942. № 173. 24 июля). вместо прежнего «Убей фашиста!», очень нас поразила. Как-то еще больше дошла до сознания беспощадность войны. Донимали нас, меня в частности, кроме заседаний, дежурства ночью в райисполкоме, дежурства, тоже суточные, на пожарной каланче. Ходишь вокруг столба очень высоко над селом и видишь людей, что они делают у себя во дворах, не подозревая, что их кто-то видит. Как будто подглядываешь в замочную скважину. Воскресенье. Мужчины оставались только те, что были под «броней», забронированные. В воскресенье Абдулов назначал собрание партактива работников, а нас – на воскресник. Возвращаемся домой усталые, наработавшиеся на жаре. А они развалились на травке в тени. Женщины были злые, но боялись высказывать свое возмущение громко, так как все зависели друг от друга.

Оля, моя дочка, взяла на себя почти все хозяйство. Правда, сердце у меня сильно пошаливало. Однажды Ольгуня заболела. Температура, на руке опухоль твердая. Местный врач сказал, что это внутримышечный абсцесс и надо делать операцию, а операцию она делать не умеет и надо везти Олю в Уфу, что эта болезнь смертельно опасная. Что делать? Весна, распутица такая, что в соседнюю деревню не проедешь. Директор дает лошадь, но я ей управлять не умею, застрянем где-нибудь в дороге. Чем питаться в дороге? Чем кормить лошадь? Куда приехать в Уфу – некуда. В дороге простудить Олю? Да и болезнь такая, что не терпит отлагательства. Все равно она или прорвется по дороге, или застудится. У меня от ужаса была лихорадка, а Оленька сидела за столом слабенькая и молчала. Хорошо, что на другой день температура спала, и потом все рассосалось. Вывезло Олино здоровье. Оля была загружена очень, но в школе требования были невысокие, ей давалось все легко, английский и музыка тоже. Зимой по воскресеньям она одна ходила в лес. Спрашиваю: «Что ты там делаешь?» – «Заберусь в лес, найду покрепче ветку, сяду на нее, слушаю шорохи леса, смотрю на следы белок и зайцев». Вообще-то там было предостаточно волков. Они не тронули мою красную шапочку. И все-таки что-то с Олей происходило, ее начала грызть какая-то тоска. Я решила, что надо ей поставить цель, такую, чтобы она отняла у нее много сил. Я ей сказала: «Нас с тобой осталось двое. Я очень ненадежный человек в смысле здоровья. Тебе надо скорее становиться самостоятельной. Сдавай экзамены за девятый класс и переходи из восьмого в десятый». Она загорелась этой мыслью, подбила еще одного мальчишку, Вильку Якупова, тоже сына репрессированного отца, очень способного татарчонка (сейчас он доктор наук в Якутии). Они пошли к директору, и так как это были лучшие ученики и время было сумасшедшее, им разрешили, и они за лето подготовились, сдали все экзамены за девятый класс и стали учиться в десятом. Оля кончила школу, когда ей было пятнадцать лет. И мы решили, что она должна ехать учиться в Москву. Куда? Мы решили так, что Оля пойдет по всем нашим знакомым ссыльным и эвакуированным разных специальностей и спросит, посоветуют ли они учиться по их специальностям. Она была у инженера, учителя, врача, все сказали: только не мою специальность. Оля растерялась. В это время пришло от отца письмо. Он писал, что электротехника сейчас самая передовая отрасль народного хозяйства. Видимо, надо идти учиться в Энергетический институт. Папино слово было для нас всех законом. Все сомнения отпали. Беда была в том, что в институт принимали с шестнадцати лет, а ей шестнадцать должно было исполниться только в сентябре. Мы написали заявление и поставили кляксу на последней цифре года рождения, приложили аттестат с круглыми «отлично» и послали в Московский энергетический институт.