Вера Флоренская - Моя жизнь

Сердце мое стало совсем плохо работать, и я сказала, что больна и мне надо лошадь до райцентра в больницу. Надо мной посмеялись, сказали: «Всего 18 верст, и так дойдешь». Я пошла. Была чудесная погода, я шла среди полей, в речке выкупалась, выстиралась, высушилась. Пошла дальше. По дороге зашла в какую-то деревню. Вижу: «Больница». Там практиканты-медики занимаются с врачом. Меня сразу приняли, и врач начал меня демонстрировать студентам: «Видите, с каким сердцем может жить человек». Дали лекарство. Пошла дальше. К ночи пришла в Красную Горку. Тьма, куда деться? Пошла искать школу, нашла. Она была открыта, и там на столах, на полу спали такие же бездомные ссыльные, как и я.

Надо сказать, что за неделю или две я написала пространное письмо начальнику Башкирского НКВД на тему: я не осуждена на каторжные работы. Написала, в каких условиях живем (в лесу), что работа для нас непосильная, что окончила промышленное отделение ФОНа Московского университета и прошу меня перевести в другой район, где есть какая-нибудь промышленность. К моему удивлению письмо воздействовало очень быстро. Пока я была в Красной Горке, мне дали бюллетень. В лес приехал начальник районного отдела НКВД, убедиться, правильно ли я написала. Имея бюллетень, я могла не ехать в лес работать. Решила еще найти работу по специальности. Съездила на Камский бумажный комбинат. Там сказали: таких не надо. И я поняла, что отныне Красная Горка должна быть моим уделом. Пошла снова к Абдулову. Он опять: «Не берем таких». Я пошла в свой «родной дом», в районный отдел НКВД. Говорю: так и так, не берут. А там уже получили на мое письмо внушение. При мне последовал звонок к Абдулову: «Почему вы не берете наших людей?» (Ну! Я попала в «наших людей».) «Идите к Абдулову». Прихожу. «Идите в местпромкомбинат плановиком». Победа! Директора комбината снимали за невыполнение плана. Я пересчитала все за год, и оказалось, что план выполнен не на 43 %, а на 87 %. Все обрадовались. Мой авторитет внезапно поднялся. Отношение изменилось. Разрешили хорошо относиться. Некоторые начальники уже пытались за мной ухаживать, то проводят домой, то вызовут для непонятных разговоров. Даже сам Абдулов приходил посидеть около моего стола. Но скоро все убедились, что ничего не выйдет, и отношения стали ровными и хорошими. Мне дали хорошую комнату. Вообще я себя почувствовала хотя и маленьким, но начальником. Самое первое, что я сделала, я написала в колхоз, где оставались «жены», и леспромхоз, где были другие «жены», что в местпромкомбинате есть швейный цех и швей не хватает. Я согласовала с директором, что всех возьмут на работу. А те, кто не умеют шить, пусть приезжают тоже – работа будет. Через несколько дней явились все леспромхозовские, даже с моими вещами и матрацем. Все устроились. Во всяком случае, крыша над головой и хлебный паек 0,5 кг рабочему и 0,3 – служащему. И великолепная башкирская «баренче» (картошка), рассыпчатая, ароматная. Башкиры – специалисты по выращиванию картошки. Помню, зашла я к одному старику, а у него на лавке лежит картофелина – розовая, размерами со среднюю дыню. Я сначала подумала – поросенок. Эту картошку меняли на свои одежки. Все как-то устроились, вжились в свои служебные коллективы, стали реже встречаться. Но в мою квартиру вернулся фронтовик, муж соседки. Обокрал меня и пошел жаловаться Абдулову, что он не хочет жить в квартире со ссыльной. Абдулов вызвал меня, там же был начальник районного отдела НКВД (РО НКВД). Они меня спросили, как я живу с этим типом. Я рассказала. Начальник РО НКВД сказал: «Здесь будет криминал». Абдулов сказал: «Не беспокойтесь. Мы его пошлем председателем колхоза, где одни бабы остались – они его заедят». Соломоново решение вопроса. Потом я получила двухкомнатную квартиру, то есть одну перегороженную комнату с кухней. Стала думать, как мне соединиться с детьми.

В это время РО НКВД начал активную работу со ссыльными, то есть начал активно искать «стукачей». Вызвали сначала мою приятельницу Асю. Она поняла зачем. Взяла узелок с бельем и пошла. То, се, «почему вы пришли к нам с узелком?» – «А я думаю, вы меня посадите за отказ, заранее приготовилась». Дошла очередь до меня. Надо сказать, что начальник РО НКВД был сормовским рабочим, мобилизованным на эту работу, а заместитель его был мальчишка лет двадцати пяти, отвратительный. Сам начальник РО НКВД занимался бандитами и вечно был в разъездах. А этот молодой чувствовал себя над нами хозяином. Он, например, звонит мне, я уже тогда была начальником производства и планового отдела, и говорит мне: «Фыларенская (они меня так звали), мне нужно сшить сапоги». – «Пожалуйста, приносите кожу, сошьем». – «У меня нет кожи». – «У нас тоже». – «И вам не стыдно, если я у вас буду без сапог?» – «Ничем не могу помочь». Вот этот тип вызвал меня: «Вы нам должны сообщать о настроениях ссыльных». – «Не буду». Видимо, поскольку он меня считал в районном масштабе начальником, он нажимать не стал и сообщил об этом своему начальнику. Тот сам меня вызвал, начал что-то говорить, я его прервала и сказала: «У меня муж в лагере, сын на фронте, мне терять нечего, сажайте без долгих разговоров». – «Что вы, что вы, мы добровольно, распишитесь, что разговора не было». И я больше не видела этого молодого парня. Его от меня отставили. Это было единственным неприятным событием. В остальном могу сказать, что люди относились очень хорошо ко мне, и ко многим у меня остались самые теплые чувства.

С простыми башкирами я имела дело, только когда меняла вещи на картошку. Меня удивляло то, что в домах все было деревянное: пол, потолок, стены, лавки, столы – все чистое, выскобленное и ничего больше. Ни икон, ни шкафов, ни цветов. Помню, пришли в один дом. Мне сказали, что там живет старик очень уважаемый, но очень замкнутый. Дом высокий, крепкий. Тоже все дерево. Старик седой, высокий, красивый, а старуха совсем слепая, бельмо на обоих глазах. Видно, тоже была красавица. Надо было видеть, с какой нежностью старик обращался со старухой. Я принесла простыни и еще какое-то барахло. Он объяснял ей, что это такое, а она твердила, что ей надо «голубая рубаха» (рубаха – это платье). Между тем он накрыл на стол. Поставил большое плоское деревянное блюдо, полное вареной горячей толченой картошки. В середине была сделана ямка, в которой расплавилось много сливочного масла. Невиданная роскошь. Меня очень приветливо пригласили. Я поотказывалась, потом села. Мне было совестно сесть из‐за того, что Оля сидела дома голодная (они в то время были уже в Красной Горке), а я ела такую роскошь. Этот старик держал пять породистых коз – коричневых. Им надо было мало сена. Сам сажал картошку, огород. Держал дом в порядке и ухаживал за слепой женой. Держался он с большим достоинством. Молодых мужчин было мало. Только начальство «по броне», и то потом многих разбронировали. Хозяйничали старики и женщины. Там, где были старики, там люди еще как-то перебивались. А вот я однажды зашла к одной женщине – пять или шесть человек ребятишек в лохмотьях без штанов сидели на полатях. Был один зипунишко и одна пара каких-то опорок, в которых они по очереди выскакивали на улицу по своим делам. Всю зиму сидели в избе. Весной выбегали на улицу без штанов и носились до осени. Старшим в школу ходить было не в чем. Чем их кормила мать – не знаю. Хлеб давали рабочим и служащим, но она была колхозница. Однажды иду где-то подальше от центральной улицы и вижу: за забором сидит свинья огромная породистая, оплывшая жиром, так что может только сидеть. Идет мимо женщина и говорит: «Такую можно выкормить только хлебом». Я спрашиваю: «Чья такая?» – «Секретаря райкома». Выразительно сказала женщина.