Вера Флоренская - Моя жизнь

Один раз Леня маленький пошел в театр. Мы с ним подробно обсудили, как надо ехать туда и обратно. Он приехал гордый: во-первых, один пошел в театр, во-вторых, поехал обратно дорогой более короткой, чем я сказала. Он лег и уснул. Я дождалась часа ночи и легла спать – значит, еще день впереди. Только я уснула, Дуняша зажигает свет. «Вера Александровна, за вами приехали!» Я оделась. Вошли три человека, все штатские. Два из райсовета, чтобы забрать детей в детдом. Я пошла стучать в комнату к родителям, чтобы они взяли детей, думала, это само собой, что дети останутся тут без меня. Я несколько раз им стучала. Наконец, они вышли. Я сказала, что детей берут на воспитание они. Они расписались, двое ушли. Остался один человек и еще женщина, которую он привел и велел сидеть. Поэтому они поздно и приехали, что собирали нас, «жен», пачками. Этот человек, то ли сотрудник НКВД, то ли в порядке общественной нагрузки, работая, сказал мне: «Собирайтесь!», показал мне ордер на арест, подписанный Рогинским, зам. прокурора СССР. Дуняша все ходила за мной: «Скажите бабушке, чтобы меня не увольняли, я готова без жалованья жить с детьми». Что я могла, я уже была вещью.

Дуняша мне собрала узел вещей, большой узел: свою подушку, на ноги мне дала надеть свои валенки с галошами. Раньше я детям говорила; «Если придут за мной – не плачьте». И вот Ленька лежал в кровати бледный, вытянувшись, не шевелился, глаза в потолок. Когда я подошла к нему проститься и поцеловала его, у него не хватило сил меня обнять. Олечка же схватила меня за руку и начала биться головенкой о подушку. Ее золотые кудряшки метались во все стороны, она кричала на весь дом: «Не пущу тебя, не отдам тебя!» – «Какая вы плохая мать, что дети у вас плачут», – сказал этот тип. Я ему сказала: «Когда вас заберут, ваши дети пусть о вас не плачут». Детям велел одеться. Выставил их в коридор и опечатал комнату со всеми вещами. Меня повели в машину. Конвоя не было. Все «оформилось» проще. Проходя через проходную (у нас в доме была проходная), я увидела опять эту физиономию с коростами, она мне улыбалась как старой знакомой. Когда мы сели в машину, я сказала этому типу: «Вам не стыдно оставлять детей в коридоре и лишить их комнаты?» И вдруг я услышала вполне человеческий голос: «Я же звонил по телефону, просил. Мне велели». Он выполнял свой долг. Машина работала. Привезли на Лубянку. Сижу в каком-то чистом мрачноватом помещении. Вдруг на колени мне кладут полбуханки черного хлеба со вставленной в него лучиной. Я спросила: «Что это?» Женщина спокойно отвечает: «Хлеб, это паек на день». Руки немытые, хлеб прямо на пальто. Привыкай к здешним порядкам. Опросили снова: фамилия, имя, отчество, год рождения и т. д. – и через сутки или двое отправили в Бутырку. Посадили в «черный ворон» в отдельную кабину. Узел запихнули туда же, и стало страшно, что воздуха не хватит. Я каким-то образом догадалась, что везут в Бутырку. Там Леня, меня везут туда же. В один дом с ним. Я сразу успокоилась и уснула.

Проснулась я, когда фургон остановился во дворе Бутырской тюрьмы. Меня привели в бывшую церковь. Весь зал церкви был сплошные нары. Только у входа было свободное место, где стояли «параша» и стол. На столе были кружки, алюминиевые блюдца и место для чайника. Пробравшись на свое место, каждая могла только сидеть, а ночью спать, поджавши ноги. Выпрямлять их было нельзя, т. к. там лежала уже женщина. Лежать можно было только на боку, как селедки, на спине не хватало места. Когда ночью нужно было повернуться на другой бок, кто-нибудь командовал: «Кордебалет», и все одновременно поворачивались на другой бок. Количество не помню точно, но, кажется, 250 человек в камере. По тюремной терминологии называлась «камера жен». Я никогда до этого не видела такого количества красивых женщин. Возраст от 28 до 38 лет. Все интеллигенция, жены всяких ответственных работников, ученых. Все сидели уже по несколько месяцев. Сложился свой быт. В шесть часов «побудка». Мы должны все стоять на нарах, держа в руках по кружке и по мисочке. Приходил тюремщик и начинал считать, сбивался, снова считал. Потом приносили кусками с воткнутыми лучинками хлеб черный. Начиналась раздача «кому – кому». Потом приносили огромные чайники с кипятком и для заварки. Тут вступала в свои права Мария Ивановна Томская. Она удивительно умела заваривать чай. Был обед. Первый раз, когда я попробовала суп, у меня покатились слезы. Я подумала, что где-то в соседней камере Леня ест такой же суп. Хорошо, что никто не видел и не спросил меня, о чем я плачу, подняли бы на смех. Вообще было объявлено старостой, чтобы никто не смел плакать, и не плакали. Я тоже больше не плакала. Были очень тяжелые семнадцать лет, но я не плакала.

Вообще плакать приходится от безысходности. А когда есть еще возможность бороться и на что-то надеяться, душа и чувства сжимаются в комок и готовятся к какому-то действию, которому потребуются все силы. Не плакали. Старались говорить о посторонних вещах. В одном углу занимались английским. В другом рассказывали содержание книг. В третьем что-то шили. Иголки отбирали. Но некоторые ухитрялись пронести иголочку. Раз в неделю была «лавочка». Это значит, что вы могли заказать немного лука, чеснока, белого хлеба, портянки, трусы, майку. Деньги вычитала бухгалтерия из тех денег, что у нас отбирались. У меня деньги взяли на Лубянке, и в Бутырку их перевели только через месяц. Я сидела без лука и чеснока. У меня начали кровоточить десны. Это увидели соседки и мне дали и лук, и чеснок. Раз в неделю водили в баню. Какой-то старик принимал белье (одежду) выпаривать. Мы стояли перед ним голые. Очень казалось унизительно. Баня была развлечением. Пока мы мылись, дежурные чистили и мыли камеру. Однажды в бане одна старая большевичка сказала: «А при царе-то в бане после мытья квас давали». Сопоставления бывали. Вспоминали, что при царе купцы и вообще граждане на Пасху, Рождество и Царские дни [100] Царские дни – праздничные дни в честь торжественных событий в жизни членов царской семьи. посылали пироги, куличи, яйца, мясо. В тюрьме всем хватало таких подношений. Считалось, что это подаяние несчастненьким – замаливание грехов. Ну, а нам даже передач не было. Прогулка была пятнадцать минут по двору. Однажды мы одетые сгрудились около двери, я что-то сболтнула о новых тюрьмах. Вдруг одна громко предупредительно говорит: «Неужели вы не понимаете, что в СССР новых тюрем не строят!» Она была партийная и не могла не «воспитывать». Вообще, большинство партийных женщин держались вместе: они-то ни в чем не виноваты, а вот мы, беспартийные, конечно, на чем-то попались. Но это было сначала, а потом и они поняли, что их роль кончилась. Работы нам не давали, книг не давали, мы были «подследственные».