Вера Флоренская - Моя жизнь

Приходил к нам Юрий, устраивал с ребятами содом. Он очень их любил, особенно Ольку за ее веселый нрав. Дедушка Флоренский всегда приходил с подарками, ласковый, тоже обожал своих внучат. Дома дедушка Гинцбург всегда был рад с ребятами заняться. Бабушка была, по-моему, совсем равнодушна к детям, она любила Бобину дочку Аню. Наверно, потому, что меня не любила, а дедушка меня любил. Зимой были елки. Летом вывозили детей на дачу. Мы все работали, бабушка не оставляла дедушку одного в Москве, и дети обычно всю неделю до субботы жили с Дуняшей. Однажды мы сняли – это все заботился Леня – избу в селе Троицком в Серебряном бору. Ленька первым побежал осматривать избу (большой пятистенный дом, его половина). Выбегает с испуганным лицом и шепчет: «Мама, там много портретов цыган» (нянька их пугала цыганами). Пришлось мне разъяснять, что такое иконы и иконостас. Дуняша завела детей в церковь, хотела сама посмотреть, хотя была совсем не религиозна. В церкви было мало молящихся. Олька повертелась-повертелась и своим звонким голосом на всю церковь заявила: «Не вижу, где же здесь обезьяны». Она решила, что ее привели в цирк. Нянька схватила ее и бегом домой. Смеялись все очень. Книг у детей было всегда на все возрасты много, и они много читали. Но и с ребятишками носились по деревне много. Словом, дети были счастливы. Мы тоже были счастливы, но, как все счастливые люди, не замечали этого и поглощены были всякими заботами. Как мы снабжали детей продовольствием – не помню. Видимо, этим занимался Леня. Об одном я жалею – мы не пели, не умели петь, не имели голосов. Леня был прекрасный пианист. Феликс Кон говорил, что такого исполнения Шопена он никогда не слышал. Но повторить мотив, напеть его он не мог. Сколько мы потом ни пытались учить детей музыке, ничего не вышло. Оля потом до старших классов играла, но без охоты и сейчас с удовольствием вспоминает, что когда-то могла сесть за рояль и что-то сыграть.

Леня (большой) всегда при первой возможности стремился домой. Однажды он задержался на каком-то заседании и приехал на переправу через Москву-реку в Троицке, когда она уже не работала. Он привязал все свои вещи к голове и переплыл реку – вспомнил Енисей. Он не выносил, когда меня не было дома. Однажды он пришел домой (в городе) ужасно усталый немного раньше, чем должен был прийти, а я ушла навещать своих на Остоженке. Я шла уже домой, как вижу, навстречу мне несется в развевающемся светлом пальто мой дорогой муж. Он не стал ужинать без меня, какой-то встревоженный, увидел меня и успокоился. Сразу все стало на свои места, он начал с ходу рассказывать о своих делах. Поэтому я всегда считала, что минуты разлуки – это самое тяжелое в жизни. Потом пришлось расстаться на годы. И мы все-таки выдержали. Леня-отец всегда чему-то радовался, удивлялся, восхищался, сочувствовал и много помогал. Помню, как он хлопотал путевку для сестры своего умершего от туберкулеза товарища по гимназии. Он ее купил за свой счет, но было уже поздно. Она поехала, но это ей не помогло, ей тоже не было тридцати лет. Помогал Якову в тюрьме. Спасал Зину Старосельскую от высылки из Москвы. Помню, как к нам пришел Лев Козлов, наш гимназический приятель, один из моих рыцарей, пианист, и просил взять на лето его сына, сверстника Леньки. Нянька рвала и метала, но мальчуган прожил лето у нас. Потом его мать говорила, как он рассказывал и много лет не мог забыть это лето, и все говорил, что я приходила и перед сном их всех (тогда еще племянница Аня у нас жила) целовала. Как мало нужно ребенку, который заброшен. Их было у Левы два сына, и оба стали слесарями. Он не сумел дать им высшего образования.

Дедушка и бабушка летом всегда уезжали в Сочи. Мы в сентябре обычно уезжали отдыхать куда-нибудь на юг. В основном в Крым. Там были санатории ЦКУБУ (Центральной комиссии улучшения быта ученых). Однажды, кажется, в 1934 году, мы отдыхали в Гаспре, в роскошном дворце Воронцова. Как-то мы собрались компанией и пошли пешком в Форос. Там тоже был дом отдыха ЦКУБУ. Леня встретил там знакомых. Они его попросили что-нибудь поиграть. Вечером устроили концерт. Леня разыгрался. Играл очень много, народу было много. К нему подходит человек и говорит: «Мы с вами встречались у Калинина» (председатель ЦИК). Леня говорит, что произошла ошибка, он никогда не бывал у Калинина. Словом, его приняли за известного тогда пианиста Лео Гинзбурга. А народ был понимающий в музыке – научные работники. Значит, он хорошо играл (Шопена и Бетховена). В это время в Гаспре отдыхали П. Капица, Д. Шостакович и много разных знаменитостей. Против меня сидел старичок в линялой серой косоворотке. Это был директор Пулковской обсерватории [76] Директором Пулковской обсерватории в 1933–1937 гг. был Б. П. Герасимович. Но в 1934 г. ему было всего 45 лет, так что его трудно было счесть стариком. По-видимому, речь идет об Александре Александровиче Иванове (1867–1939), который был директором Пулковской обсерватории в 1919–1930 гг. . Капица держался своей компании – физиков. Там всегда был крик, шум. Мы болтались между всеми. Шостакович был совсем еще молодой, беленький, казался мальчиком. И жена его тоже беленькая девочка. Он был какой-то инфантильный и непосредственный. Он подходит как-то к Лене и говорит: «Я слышал, вы уезжаете за границу, привезите мне, пожалуйста, писчей бумаги, хорошей – это моя страсть». Я как-то ходила по парку и села на лавочку около обрыва. Внизу был теннисный корт, и там в это время упражнялся Шостакович. Я не очень за ним наблюдала, просто отдыхала. Но ко мне подошла одна из отдыхающих и тихонько сказала: «Вы что, не знаете, что Шостакович не любит, когда смотрят, как он играет в теннис?» Конечно, я тут же ретировалась. Но как относились люди к этому мальчику! Отдыхал там Каменев (тот самый). Он тогда был директором издательства «Академия» [77] Л. Б. Каменев возглавлял издательство «Academia» с декабря 1933 г. по декабрь 1934 г. . Он приехал со своей молодой очень милой женой и маленьким, лет двух, сыном. Они жили в маленьком домике во дворе. Держались очень обособленно, да и остальные избегали знакомства с ним, как с опальным. Леня с ним как-то на пляже разговорился. Поэтому, когда мы собрались куда-то идти, я решила их пригласить с собой, хотя попутчики не очень обрадовались моему предложению. Я пошла в этот флигель, где Каменевы жили, постучалась, вошла в большую комнату. Мебели было мало: простой столовый стол, два стула, по углам какие-то узлы и чемоданы. Они завтракали (в общую столовую они не ходили). На мое приглашение они ответили надменно и высокомерно. За Каменевым наблюдала одна женщина, довольно интеллигентная, которая говорила, что заинтересована в знакомстве с Каменевым как директором издательства. Но видно было по ее напряженности, по тому, как она не выпускала их из виду, что это особого рода наблюдение. Поехали Каменевы в Ялту за покупками, и она тут как тут. Всем было понятно. Наверно, она была не одна. Все понимали, что над ним висит гроза.