Вера Флоренская - Моя жизнь

Пришлось нам жить несколько дней (три-четыре), пока была получена виза. Вечером, уложив детей, мы пошли гулять. Во всех домах были зажжены елки. Была тишина, никого на улицах. Достаток и богатство. Но нам было тревожно. Очень уж настороженно относились к нам хозяева гостиницы. Обслуживал нас молодой паренек, единственный слуга в гостинице, бледный и худой еврей с испуганными и печальными глазами. Он с нами не сказал ни слова. Наконец, получили визы (по Бельгии ехать два или три часа) и деньги. Леня расплатился с хозяевами. Взяли по-божески и нас выпроводили через задний ход с большими предосторожностями. Видно было, что хозяева нас выпроваживают с облегчением. Дальше мы поехали без приключений.

В Париже нас встречал Ландлер – начальник юридического отдела торгпредства. Это был венгр, участник венгерской революции, долго живший в Москве в эмиграции, хорошо говоривший по-русски, жена у него Шарлотта Павловна – чистокровная немка. Она умела делать все – прекрасно шила, вязала. Прекрасно готовила и была очень экономна, зарабатывала шитьем дома. У нее все получалось быстро и красиво, но особой симпатии друг к другу мы не имели. Была у них дочь Мария, училась в третьем классе. Это семейство нас и встретило. Они сняли нам около себя меблированную квартирку на улице Клиши. Квартира была вполне во французском – среднего человека – стиле. Тяжелые занавески, плюшевые скатерти, ковры. Все пыльное, грязное, негде выколотить, воздуха мало. Сама улица Клиши узкая, без воздуха. Мы там промаялись, видимо, около года. По приезде Леня обнаружил, что его послали на пустое место – не было штатной единицы. Кое-как его устроили учеником в юридический отдел. На зарплату ученика четырем человекам жить было нельзя. Я начала работать в торгпредстве «сотрудником по приему иностранцев». Леня быстро вошел в курс всех дел. Ландлера отозвали. Мы не знали, пока не приехали в Москву, что его арестовали. Леня не только обслуживал парижское торгпредство, но и ездил в Антверпен, т. к. там не было своего юриста. Он был зачислен членом правления каких-то советских акционерных обществ. Эти фикции были сделаны для облегчения заключения договоров с иностранными фирмами – им было непонятно и ненадежно заключать договор с государственными учреждениями. Здесь тоже Леня начал «кипеть».

Торгпредство занимало большой дом на Rue de la Ville-l’Évêque. Я сидела в холле между двух гостиных и пропускала иностранцев в соответствующие отделы, предварительно договорившись по телефону. За уборку помещения торгпредство платило какой-то фирме, грязь была, пыль, кошачья вонь. Завхозом был итальянец Роландо – коммунист, как все говорили, работал во французской охранке. Шофером торгпредства был Авер – старый французский коммунист. Он спрашивал, когда приходилось с ним ездить, о делах в СССР: сколько стоят сапоги. Говорили – сколько. Он говорил: «Нам такой коммунизм не нужен». Машинистки были и французские, и наши. Остальной персонал был наш. Я. Л. Адамский был торгпредом, его жена Валя – секретарем. Были начальники отделов по лесу, по кино и много других. Люди все в возрасте от 35 до 45 лет. Все с семьями. Мы приехали, когда уже люди много работали вместе, и мы не пытались и не прижились к этой компании, жили обособленно. Да и все как-то мало общались, хотя было больше не с кем. С французами нам совсем не приходилось встречаться, кроме как с учительницей французского языка. Работников торгпредства я не помню. Помню одного Хаскина – рыжий молодой еврей, веселый, остроумный и более осведомленный о том, что делается в СССР; он говорил Лене: «Взявшийся за перо от пера и погибнет». Мы это принимали за милую шутку. Мне он говорил: «У вас есть самый большой человеческий талант – родить прекрасных детей». Потом о своей работе: «Собрались несколько представителей фирм с переводчиками: немцы, французы – сидим, сидим, потом, когда надоест, переходим на еврейский, тут немного покричим и сразу договариваемся». Хаскин имел отношение к кино.

Заферман имел дело с какой-то отраслью промышленности. Он был очень любезен, насторожен. К нему все ходил какой-то немец. У Зафермана была приветливая толстая красивая жена и дочка, заядлая пионерка и патриотка из четвертого класса. И вот Зафермана «отозвали». Ему были устроены пышные проводы на вокзале. Поехали провожать чуть не все сотрудники. Заферман с семьей сел на одном парижском вокзале, на другом слез, у него уже была снята квартира. Он стал невозвращенцем. Все жалели дочь, как она все это перенесет. Больше его никто никогда не видел. Была там одна женщина, которая работала статистиком. Плохо одетая и всегда печальная; мне по секрету сообщили, что это жена одного нашего работника, который сидит в тюрьме где-то в капиталистических странах. Ее держат в Париже, чтобы она могла посылать ему деньги и посылки. Остальное было как во всех наших учреждениях: «Что купили, где купили?» Я сидела в одиночестве за большим бюро, в столе лежал револьвер, до которого я боялась дотронуться, пока не вымолила, чтобы его убрали.

Помню, на несколько дней меня сняли с моего «поста» и отправили в посольство. Было сделано так: мы с одной еще сотрудницей сидели каждая у своего окошка, которые выходили в совсем темный неосвещенный коридор. Мне дали кипу паспортных книжечек и сказали: «К окну будет подходить человек и говорить свое имя, а вы его вписывайте и отдавайте ему». Больше не сказали ни слова. Мы сидим сильно освещенные, абсолютно ничего не видим в коридоре, тем более что окошко застеклено только внизу и кто там стоит, не видно. Подходит человек, «Лопес де…», «Ходак де…» и т. д. Имена все испанские, я пишу и Лопеса, и Ходака, протягивается обычно молодая рука в штатском рукаве, я отдаю паспорт, и вся процедура. Сколько этих рук не вернулось из Испании? Некоторое время спустя было так. Однажды входит молодой, под тридцать лет красивый человек в хорошем костюме без шляпы и на плохом французском языке говорит, что он испанский посол. Я звоню секретарше Адамского, она: «Скажи, что его нет». Говорю, что его нет. Посол говорит: «Я подожду». Он взволнован. Сидит в гостиной на столе, потому, наверно, что кресло грязное. Через полчаса звоню: «Он занят». Проходит день, посол понимает, что я тоже нервничаю и на его стороне, – он уходит. На второй день то же. Дела у республики шли уже плохо, и наши, видимо, считали помощь бесполезной, или просто Адамский не имел директив. На третий день приходит этот посол в цилиндре с тросточкой, в черном, со свитой. Видимо, сумел созвониться. У меня уже распоряжение их пропустить. Проходя мимо меня, этот парень подмигивает – дескать, смотри, какой я важный, авось теперь со мной будут разговаривать.

Какое-то время, пока мне не досталась эта работа, я за какую-то мизерную оплату от месткома заведовала «клубом парижской советской колонии». Там всегда, кто бы ни приезжал во Францию из Советского Союза из знаменитых людей – ученые, писатели, певцы, – все должны были у нас выступить. Были кино, танцы. Полпредовцы бывали довольно редко. Вообще это была «аристократия». Полпред, ТАСС, журналисты, словом, высшая интеллигенция общалась как-то так, как будто не было никакого клуба. Но дань общественному была здесь. Помню, был какой-то вечер – вызывает меня Роландо в клуб; несмотря на протесты, без билетов ворвались громилы. Я бегу и вижу: стоят три огромных человека, шляпы на глаза, и бормочут что-то похожее на французский. Я соображаю, что делать. Видимо, белогвардейцы, которые вообще-то постоянно сидели на улице на подоконниках окон клуба у форточек и пытались услышать что-нибудь о России. Оказались – Безыменский, Луговской и кто-то третий из поэтов, тоже огромного роста [79] В 1935 г. Париж посетила группа из четырех поэтов, в которую наряду с упомянутыми В. Флоренской А. И. Безыменским и В. А. Луговским входили С. И. Кирсанов и И. Л. Сельвинский. Тут имеется в виду Сельвинский, поскольку именно он был высокого роста. . Луговской попал в какую-то аварию и лежал в парижской городской бедной больнице. Все дамы по очереди ходили его навещать. Он лежал злой как бес. С Безыменским меня послали ходить по магазинам, так как он не знал французского языка. Ему нужно было купить жене платье. На витрине была выставлена шелковая рубашка. Он сказал: «Вот это, пожалуй, подойдет». Надо же мне было с ним о чем-то говорить, хотя я не очень знала и совсем не любила его стихов. Я сказала: «Мои дети недовольны, что вы не пишите детских книжек». Он обиделся, что я не знаю, что у него есть такие. Потом в Москве он мне принес большую детскую книжку, хорошо иллюстрированную (забыла, как она называется) [80] По-видимому, речь идет о следующем издании: Товарищ Вова инженер / Рис. Бориса Титова. Харьков: Пролетарий, 1930. . Когда во время обыска у нас забирали вещи, на эту книгу обратил внимание тот, который забирал вещи, и положил себе под мышку, видно, у него тоже были дети. Я ему сказала: «Видите надпись, это мне. А я не Леонид Яковлевич». Он сказал: «Сам знаю, что мне надо». Приезжал Кирсанов. Мы с Роландо тоже его приняли за француза, а он меня за француженку и не могли договориться. Роландо его выставил из торгпредства. Было уже поздно, перевозили мебель в новое помещение, и я не уходила домой. Кирсанов потребовал домашний телефон Адамского, и я не дала. На другой день хохотало все торгпредство, а Кирсанов боялся стоять рядом со мной – он был маленького роста. Словом, мое общение с поэтами, учеными и т. д. было не на интеллектуальном уровне.