Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 1. 1813-1842 гг. [litres]

В Орле в это время стояла кавалерийская дивизия, которой командиром был генерал-лейтенант Офенберг {777}, женатый на хорошей знакомой моей сестры, Екатерине Федоровне Репнинской {778}; на их свадьбе я был шафером Офенберга.

Во время обеда у Офенберга он меня расспрашивал о Кавказе и прибавил, что он сам стоял вблизи Кавказа, а когда я его спросил, где именно, он отвечал в Умани. {Вот каковы были географические познания этого дивизионного генерала.}

Большая часть орловской неслужащей публики принимала большое участие в деле сестры, но были такие же и из служащих, именно председатель уголовной палаты Огарков {779}, человек честный, но очень старый, который, между прочим, уверял, показывая на свой Владимирский крест на шее, что такого креста ни у кого нет; {вероятно, он подразумевал, что его нет у председателя уголовной палаты, и в этом, верно, он ошибался}.

В Орле же Нарышкин познакомил сестру и меня с жившим в этом городе отставным майором Шульцем {780}. Этот господин жил очень порядочно, но никто не знал, откуда он достает деньги для такой жизни; он был знаком со всем городом, имел большое значение и в особенности сильное влияние в судебных и присутственных местах. С первого взгляда мне не понравилась эта темная личность; между тем Нарышкин рекомендовал Шульца, {чтобы последний был} поверенным сестры по орлов ским присутственным местам, {когда в этом представится надобность.} Нечего было делать; надо было покориться необходимости. Впрочем, все время, пока были дела у сестры в орловских присутственных местах, Шульц был ей постоянно полезен. Впоследствии он сватался за сестру, которая ему отказала, но он, несмотря на это, не переставал хлопотать о ее делах.

{По возвращении моем в Москву} всему обществу были известны гнусные поступки детей Викулина от первого брака, а так как из полученного сведения, что Тютчеву поручено преследовать произведенное следствие, оказывалось, что этому делу не будет конца, многие вызывались помочь сестре, {но не находили средств}. Между желавшими прекратить гонение жандармского начальства на сестру был М. Ф. Орлов. Он сказал мне, что было время, когда Дубельт был дежурным штаб-офицером в корпусе генерала Раевского, тестя Орлова, был близок с последним (известно, что Дубельт был многим обязан Орлову), что, хотя с 1826 г. они не состоят более ни в каких отношениях, но Орлов готов написать письмо к Дубельту, в котором объяснит ему всю несправедливость, допущенную в ведении этого дела. Он послал это письмо к Дубельту во второй половине ноября не по почте, а с каким-то общим их знакомым.

3 декабря я, по обыкновению рано утром, уехал в Воспитательный дом для наблюдения за ходом водоснабжения и некоторыми дополнительными {по оному} работами. Возвращаясь во втором часу пополудни домой, я увидел, что Мясницкая улица от Мясницких до Красных ворот занята верховыми жандармами, а на крыльце моего дома стоит повар моей сестры, который объяснил, что жандармы не пропустили его домой, когда он возвращался с рынка. Я немедля поехал к сестре; от Мясницких ворот к Красным не пропускали проезжающих; я проехал только благодаря моему военному мундиру. На подъезде дома, занимаемого моей сестрой, стояли два часовых жандарма с обнаженными саблями; они объявили, что никого не велели ни впускать, ни выпускать из дома по распоряжению начальника Московского жандармского округа {781}Перфильева {782}, находящегося в доме. Я приказал доложить Перфильеву, что желаю его видеть; он вышел ко мне и приказал впустить. Я спросил его, что все это значит; он с смущенным видом отвечал, что производит обыск в доме сестры вместе с губернским предводителем дворянства Небольсиным {783}. На мой вопрос, конечно сделанный раздражительным тоном, по какому поводу производится обыск, не отыскивают ли они воображаемые миллионы, Перфильев просил меня успокоиться и не причинять ему еще большого раздражения, так как он и Небольсин только исполнители ВЫсочайшего повеления, объявленного им шефом жандармов графом Бенкендорфом, а что ему не только известна, {столько же, сколько и мне}, вся гнусность клеветы, но сверх того и побуждения, по которым притесняют сестру мою. Я взошел за ним в комнаты, в которых все вещи были выбраны из сундуков и шкафов адъютантом Перфильева Волковским {784}; даже ризы были сняты с икон и разная мебель разобрана. {Все это делалось, в точности исполняя данную из Петербурга инструкцию.} Такому же обыску подвергались жившая с сестрой мать и приехавшая к ней погостить тетка княжна Татьяна Волконская, а равно чемодан остановившегося у сестры брата Николая, накануне приехавшего с Кавказа.

Каждый поймет, в каком положении нашел я сестру мою, которую с 10 часов утра заставляли отворять ящики и сундуки и присутствовать при выбирании из них вещей. Мать, узнав о приезде Перфильева и Небольсина для {сделания} обыска, сказала, что она не хочет, чтобы младший сын ее Николай был свидетелем этого срама. Брат уехал в 10-м часу утра в Симонов монастырь, и мать требовала, чтобы его {по возвращении} не впускали в дом, пока не кончится обыск. Затем с нею сделался обморок; послали за докторами; пустили ей кровь, которая долго не шла, и с трудом привели ее в чувство. Этот обморок и все страдания, понесенные моей матерью со времени смерти ее зятя, конечно, были причиной ее преждевременной кончины. {Женщина большого ума, высокой нравственности, преданная всей душой существующему управлению в ее отечестве, внушившая своим детям с самого их малого возраста, что честное имя они должны считать выше всяких благ земных, а сыновьям – что они должны быть верными слугами Государя не щадя жизни, лишившаяся своего старшего сына при исполнении им своего долга под Варшавой, не могла видеть, как это самое любимое ею правительство притесняет единственную ее дочь и после строжайших следствий, доказавших полную невиновность последней, делает у нее обыск, как у воровки.} Здоровье сестры также с того времени было постоянно расстроено. Этим, конечно, могут похвалиться дети ее мужа от первого брака.

Все вещи, разобранные при обыске {в доме сестры}, оставлены у ней, но все бумаги сестры, не исключая самого ничтожного лоскутка, были взяты Перфильевым и отосланы им в III отделение Собственной канцелярии Государя, откуда не были возвращены. Между этими бумагами было одно нераспечатанное письмо, адресованное к сестре, которое будет еще играть некоторую роль при дальнейшем ходе этого дела. Сестра в ноябре получала много анонимных писем, большей частью наполненных ругательствами, которые явно были писаны ее противниками и сильно ее раздражали. Вследствие этого между ею и мной было условлено, что я буду распечатывать все получаемые ею письма и, по прочтении их, нужные буду отдавать ей, а ругательные и вообще бесполезные буду уничтожать. Означенное забранное письмо было получено сестрой накануне произведенного у нее обыска после моего ухода от нее, а потому и оставалось нераспечатанным.