Франц Запп - Сталинградский пленник 1943–1946

Эта крестьянка стала особенно заботиться обо мне, хотя для «сталинградца» я выглядел совсем неплохо, но по ее понятиям все еще очень нуждался в поправке. Я боялся, что она закормит меня до смерти. Крестьянская пища с большим количеством масла, сала и мяса была для меня слишком жирной. Глаза вдруг пожелтели, лицо распухло, я почувствовал себя больным. Работа шла туго. Я очень попросил ее умерить рацион еды, сделать попостнее завтрак, не давать ничего между обедом и ужином, и поменьше всякого жира. Она старалась, хотя ей это давалось с трудом. И лишь со временем я стал привыкать к сытной крестьянской, пище. Дома у меня такие проблемы не возникали, так как севернее Дуная, в русской зоне, где я жил, все товары выдавались по карточкам и было слишком мало продуктов питания. Американцам, согласно приказу Сталина, не разрешалось снабжать нас пакетами с продовольственной помощью. Неприятие обильной и жирной пищи сохранилось у меня на многие годы, и до сегодняшнего дня я не страдаю от лишнего веса.

На следующий год геодезический маршрут вновь свел меня с этой семьей, я застал их за работой в поле, высоко над долиной. Помню, был прекрасный день, виднелся весь альпийский хребет, горы слепили белизной, а в низине все зеленело. Мы разговорились с хозяйкой, тут я увидел идущих в гору военных. Это были явно русские, и я спросил у нее, что бы это могло значить? Женщина пожала плечами и ответила, что, наверно, для празднования 1 мая им требуется скотина, но у них нет письменного разрешения от комендатуры, а без разрешения ничего не получится, потому что весь домашний скот переписан. В крайнем случае при наличии разрешения можно дать быка из общинного стада, так как это не ее собственность. Я вызвался поговорить с русскими, на это моего знания языка еще было достаточно. Я приветливо поздоровался и спросил, что им нужно. Они, как и ожидалось ответили, что им поручили привезти одну корову на мясо к праздничному столу. Я им объяснил, что это возможно только при наличии письменного разрешения от комендатуры («пропуск»), У них его не оказалось. Я еще раз объяснил, что крестьянка не может дать скотину без документа, иначе будет наказана. Они стали требовать напористее, но я пригрозил им, что если они не уйдут подобру-поздорову, я пожалуюсь в комендатуру и пойду в НКВД. Военные отступились, бросив сердитый упрек в том, что мы ничего не хотим им давать, потому что они русские. Я ответил, что сам провел пять лет в России и знаю: там такое тоже не разрешено.

Я часто разговаривал с русскими солдатами, так как у меня сложилась весьма интересная ситуация: я жил в русской зоне, место службы было в американской, а работы производились в обеих зонах. Я больше любил русских, чем заносчивых американцев, потому что они были разговорчивее и радовались, когда я по-русски приветствовал их и спрашивал о здоровье, интересовался, откуда они родом и кем работали дома. Частенько они рассказывали о своих близких и своей тоске по родине. Как-то на переправе в Раннаридле они меня задержали на полтора часа. На улице стоял мороз, а в караульной будке, где мы находились, было тепло и уютно и между нами завязался душевный разговор, какой ведут просто люди с обычными человеческими чувствами и заботами, забыв о приказах и инструкциях начальства.

На войне и в плену мне часто приходило на ум сравнение невзгод и лишений с испытанием строительного материала. Эта мысль подкрепилась последующим опытом. Если, например, стальной стержень закладывают в машину для испытания на разрыв и все больше растягивают, то он переходит через предел упругости, понемногу нагревается, изменяет сечение и в середине становится все тоньше. Это называют пределом текучести. Если затем прекращают растягивание, то он не принимает старую форму, а остается в полуразрушенном состоянии. Но если растяжение увеличивают, то стержень разорвется. Этот порог называется пределом прочности на разрыв. По пределам текучести и прочности судят о качестве материалов. Но нельзя забывать, что испытываемый стержень будет поврежден или даже — в зависимости от нагрузки — разрушен и что его нельзя больше использовать.

Точно так же, порой жестоко и бессмысленно, обращались с нами во время войны «сильные мира сего». Не подвергались ли мы, люди, на фронте и в плену тяжелейшему испытанию на прочность? Удалось ли выжившим перенести это тяжелое состояние без изменений самого естества? Я думаю, что каждый из нас, возвратившихся из Сталинграда, был травмирован, но наше счастье в том, что мы не были мертвым материалом — просто молекулами, подвергнутыми испытанию, мы были живыми существами, организмом, способным регенерироваться, если возникает возможность и если на него не продолжают давить. Решающую роль играла, конечно, психика. Ведь все помыслы устремлены к свободе и родине как «потерянному раю». О том, что на родине у кого-то были проблемы — порой неразрешимые — никто не хотел вспоминать. Почти никто не говорил о своих проблемах. Зато некоторые жаловались, что война и плен украли у них лучше годы жизни. Поэтому после возвращения из плена многие решили возместить потерянное. Я же всегда был убежден, что все невзгоды войны и плена являются частью нашей жизни. Жизнь состоит из непрерывных взлетов и падений, ставя нам все новые задачи, и тем самым дает нам возможность развивать свои способности.

Тяжело было почти всем вернувшимся: неженатые хотели создать семью, но испытывали недостаток почти во всем. А тем, кто возвращался к жене и ребенку, часто приходилось нелегко потому, что годы разлуки оставили свои следы, жизненные пути уже разошлись, люди отвыкли друг от друга. Между некоторыми супругами стена возникла еще до разлуки, но они не хотели этого замечать. Каждый нуждался в близком человеке, но думал только о себе, особенно женщины, так как инстинктивно искали защиты. За время долгой жестокой войны женщина тоже хлебнула горя и хотела своего рода возмещения. Но муж возвратился искалеченным телесно и душевно, ему требовалась чуткая помощь. Многие находили женщин, но среди них были и такие, которые думали только о себе. Общая нужда вначале еще как-то способствовала сохранению брака, но затем он все же рушился, так как взаимопонимание сменялось разладом. Обо всем этом я глубоко задумался много лет спустя после возвращения, когда во время одного конгресса встретил товарища, с которым был вместе в плену, хотя и не в последнем лагере. Мы сразу друг друга узнали, несмотря на то, что он немного пополнел. Мне показалось, что он чем-то угнетен. Мы радостно приветствовали друг друга и, взяв в буфете холодной закуски и по бокалу вина, сели за свободный столик в углу. Естественно, мы поинтересовались самочувствием друг друга и понемногу разговорились о своей жизни и годах, проведенных в плену. ОН вслух размышлял о том, что тогда мы мало говорили о своих личных довоенных проблемах. Действительно, мы мало что знали друг о друге, я, например, не знал, что он тоже был дипломированным инженером. Я рассказал ему о наиболее характерных ситуациях при встречах с родственниками и близкими умерших и поделился размышлениями о том, как необходима бывшему пленному чуткая женщина, которая помогла бы ему вновь встать на ноги и что такое бывает далеко не всегда. Я сказал, что знаю немало негативных примеров, когда женщина носится со своими правами, не желает даже вникнуть в состояние мужа и учитывает лишь формальные вещи.