Франц Запп - Сталинградский пленник 1943–1946

Так я доехал до Санкт-Валентина, последней станции перед Энсом, являвшимся границей между русским и американским секторами южнее Дуная. Севернее Дуная и в Верхней Австрии находилась русская зона. Я, как и многие другие, сошел с поезда и узнал, что нужно идти пешком по железнодорожному мосту через Дунай в Маутхаузен. Оттуда можно автобусом доехать до Урфара. В толпе прибывших я перешел мост и попал на ярко освещенную базарную площадь.

У одного молодого человека я узнал, когда и откуда отправляется автобус на Линц.

Он показал мне остановку, но объяснил, что сегодня автобуса не будет по случаю праздника — Дня Успения Богородицы. Правда, иногда удается доехать на попутном грузовике. Мне он показался приятным парнем. Я сел на скамью, так как в поезде все время стоял и очень устал. Он сел рядом и спросил, откуда я и что мне нужно в Урфаре. Я в двух словах объяснил, что со мной произошло. Тут он поинтересовался, ел ли я что-нибудь. Я ответил, что нет, но это для меня привычно. Тогда он открыл свою большую сумку, лежавшую у него на коленях, достал полбулки и кусок крестьянского сала, поделил на две части и сказал: «Поешь-ка, ты наверняка голоден». Так мы ели хлеб с салом, он даже вынул бутылку молодого вина и угостил меня. Это было первым настоящим приветом моей родины. Я спросил парня, чем он занимается. Выяснилось, что он — «мешочник»: приобретает у крестьян масло, сало, яйца, привозит продукты в Вену и продает по тамошним ценам. Австрия сейчас бедна, мало работы, и она плохо оплачивается, на зарплату не проживешь, приходится торговать.

Между тем рассвело, я с ним распрощался, потому что не надеялся на попутку и хотел побыстрее отшагать 20 км от Маутхаузена до Урфара и по пути посетить мать товарища, которая жила в Лангенштайне, расположенном на этой дороге, и обрадовать ее тем, что сын жив и скоро вернется домой. По возвращении он в течение многих лет работал электромастером в Маутхаузене. Угостивший меня парень остался ждать оказии, он по опыту знал, что на это можно рассчитывать.

В Лангенштайн я пришел под колокольный звон, так как был праздник. Отыскал небольшой дом и увидел, что из трубы, несмотря на раннее время, уже идет дым, поэтому решился постучать. Дверь открыла милая пожилая женщина, я ей представился и передал привет от ее сына. Она чем-то напомнила мне его самого. Еще в австрийской федеральной армии он был фельдфебелем роты, как говорили, «ротной мамашей». Женщина очень обрадовалась, получив первое известие о том, что ее сын жив. Она угостила меня кофе с пирогом. Я вышел на залитую солнцем дорогу и двинулся дальше до Санкт-Георгена, а в Люфтенберге свернул на более короткий путь, где дорога крутыми изгибами спускается к долине Дуная. Тут я увидел облако пыли, поднятой съезжающей вниз машиной, из которой мне кто-то кричал и оживленно махал руками. Машина остановилась. Я быстро подбежал и увидел несколько приветливых лиц и среди них — лицо ночного друга-торговца. Меня подняли в кузов, и я был очень благодарен этим людям за возможность проехать часть пути.

Я уже слабо ориентировался, так как там, где раньше были поля, теперь стояли большие жилые дома. Но тут я узнал свой квартал и наш дом. В это время из него вышла женщина, это была моя жена, рядом с ней чинно шагал мальчик школьного возраста в синем матросском костюме, с бескозыркой на голове, такой, каким я его так ясно видел во (не 2 мая 1941 года в казарме. Мы побежали навстречу друг другу, сын бросился мне на шею и поцеловал меня. Он так ждал возвращения отца, мать ему постоянно говорила, что отец вернется и будет с ним играть, когда он спрашивал, почему у него нет папы, а у других детей есть. Через две недели ему предстояло идти в школу, ранец у него уже был собран.

Жена рассказала, что месяц тому назад она получила две моих открытки, одна шла три с половиной года, вторая — полгода. Она все время меня ждала и на радостях поспешила в отдел кадров земельного правительства к моему работодателю, чтобы сообщить, что я жив, ведь там я уже не числился, моя зарплата была аннулирована, жена получала совсем маленькую пенсию как вдова погибшего воина. Но ответственный служащий сказал ей, что открытки не имеют для него значения, так как последняя отправлена еще несколько месяцев назад и я мог уже умереть. Таким образом до моего возвращения все хлопоты были напрасны.

Оставленные мною в Вене товарищи переночевали на полу в помещении компартии, и Вилли на следующий день смог поехать домой в Штирию, в Грац. Но на перевале Земмеринг был пограничный пункт — между русской и английской зонами. Харреру пришлось предъявить свою русскую справку об освобождении, а затем держать путь дальше в Штирию. Он с радостью обнаружил, что к ней по-прежнему приложим эпитет «зеленая» и ее природа не пострадала, всюду буйствовала зелень, и поля наливались зрелой силой лета. Затем был Грац. Уже в пригороде он видел страшные следы разрушений и пришел в ужас от превращенного в руины вокзала. Ни одно из вокзальных зданий не уцелело, только пути были исправные. На них стояли поезда, платформы кишели озабоченными людьми. То же было и на лежащих в развалинах улицах города: люди, пережившие войну, как и прежде, куда-то спешили. «А мертвые лежат в холодной земле» — от этой мысли у него сжалось сердце, и он подумал о том, живы ли еще его близкие? Уцелел ли дом? Три года полной неизвестности. Не так просто прийти и сказать: «Вот и я». Он многое пережил, а сейчас начал колебаться.

Но уже совсем близко от дома Вилли пришла в голову спасительная мысль: он может зайти к хорошим знакомым, мимо §вартиры которых как раз проходил, и узнать о своих. На его счастье, они оказались дома, с радостью встретили его и охотно рассказали о его семье, тем более, что все обстояло благополучно. Все близкие были живы, здоровы, и дом тоже уцелел. Теперь Вилли действительно почувствовал себя на родине; так как вновь обрел дорогих ему людей 15 августа навсегда останется для него самой важной датой в жизни, так он решил для себя.

Я был одним из немногих военнопленных, перенесших сталинградскую катастрофу и вернувшихся домой в числе «здоровых», для меня началась новая, мирная жизнь. Своим особым долгом я считал сообщить все, что знаю о судьбе товарищей их родственникам. Большей частью это были австрийцы. Несколько адресов я знал, но чаще имел приблизительные данные о месте жительства. В таких случаях я мог обратиться только в Красный Крест. Кстати, письма туда были освобождены от почтовых сборов. О некоторых товарищах я еще в Вене дал сведения в здании вокзала Хюттельсдорфа. На этой станции, как уже говорилось, были вывешены соответствующие объявления. Там, в пункте розыска, служащие взяли мой адрес, и между нами возникла активная переписка. Чаще всего я мог сообщить только о смерти разыскиваемого или предполагать его гибель.