Ольга Медведкова - Лев Бакст, портрет художника в образе еврея

В своем «Элизиуме» Бакст дал продуманное и личное развитие розановских тем. Так, парковые вазы в пейзаже напоминали ту вазу, что располагалась в центре картины «Осень. Ваза» [529] 1906, ГРМ. – автопортрет художника, расстающегося со своей женой. А под одной из ваз сидел и играл на дудочке маленький Фавн, напоминавший тех, что резвились в виньетке к Итальянским впечатлениям Розанова [530] Еще один фавн с фавненком появлялись в том же 1906 г. в виньетке Бакста к рассказу А.А. Кондратьева «Сатиресса» для журнала Золотое руно . .

Столь же личной и, как нам кажется, автопортретной была картина Бакста «Terror Antiquus», или «Древний ужас» (илл. 12), завершенная им после возвращения из Греции в 1908 году [531] В июле 1908 г. Бакст писал жене, что усердно работает над картиной, вносит массу изменений, так как хочет, «…чтоб картина меня самого смущала жуткостью» (МДО, 2. С. 137). А 14 августа 1908 г. он сообщает жене: «Картину вчера окончил» (Там же, с. 138). и показанная сначала на Осеннем салоне того же года в Париже, а затем, в 1909-м, на петербургской Выставке живописи, графики, скульптуры и архитектуры, организованной Сергеем Маковским в здании дворца Меньшикова на Васильевском острове и прозванной Салоном Маковского. В Париже картина имела громкий успех. Критик Фигаро Арсен Александр – тот самый, что в 1913 году напишет первую книгу о Баксте – назвал ее «гвоздем Салона». В Петербурге картина привлекла внимание «цвета культурного общества» [532] Слова Бакста в письме к Иннокентию Анненскому от 5 февраля 1909 г., МДО, 2. С. 147. : Иннокентий Анненский отозвался на нее длинным письмом (оно, к сожалению, не сохранилось), в котором, по словам самого Бакста, поэт объяснил «внутренний смысл символов, которыми художник пользуется часто своим бессознательным умом-творчеством» [533] Там же. С. 147. . Бакст беседовал о картине и с Розановым; говорили они о «таинстве, о присутствии в космосе Божества» [534] Письма Бакста Розанову от 9 февраля 1909 г., МДО, 2. С. 150. . Гравированное изображение с картины было помещено в первом номере журнала Аполлон. В 1910 году картина была показана сначала в Москве, а затем на Международной выставке в Брюсселе, где была удостоена первой золотой медали; в 1911 году – в Риме, в 1912-м – в Праге, а в 1913-м – в Лондоне [535] В 1965 г. картина была подарена Русскому музею наследниками художника. . Развернутыми статьями отозвались на нее Александр Бенуа, Максимилиан Волошин и Вячеслав Иванов. Скупой на похвалы Бенуа писал в газете Речь : «Картину Бакста я считаю очень серьезной культурной ценностью; в нее вложено больше, нежели то, что можно вычитать из нее в беглом осмотре выставки. Это произведение сложной и значительной душевной работы. Притом картина сделана с таким выдержанным мастерством, каким редко кто владеет в наше время. Ее место в музее» [536] Александр Бенуа, «Художественные письма. Еще о Салоне», Речь , 10 февраля 1909, цит. по: Ирина Пружан, указ. соч. С. 114. .

А вот как описывал картину Левинсон: «На первом плане, обрезанная рамой по колено, высится колоссальная архаическая Киприда. Волосы идола венчают ее каннелированными волютами, крупные раскосые глаза с выпуклыми зрачками магически неподвижны, жестокая гримаса приподнимает углы губ. В ладони богиня держит голубую голубку. Сложно моделированная фигура показана спиной к происходящему, к разбушевавшейся стихии, к паническому ужасу людей. Бесчувственная, неумолимая, она отворачивается от этого гибнущего мира. За статуей взгляд тонет в пейзаже, архипелаге, увиденном с чудесной высоты, распластанном как рельефная карта: скалы, потопляемые напором вод, крохотное человечество, прячущееся под портиками храмов, спасающееся от неизбежного, тогда как гигантская молния перечеркивает небо. Это закат богов, страшный суд эллинского мира: конец Атлантиды. Таинственной смесью застывшего величия и безумного отчаяния это панно, выставленное, если я не ошибаюсь, в Ассоциации Русских художников, поразило публику. Все заспешили на лекции поэта-философа, автора трактата о Дионисе и религии бога-мученика, Вячеслава Иванова, на которых он комментировал этот греческий Апокалипсис» [537] André Levinson, L’Histoire de Léon Bakst , op. cit. Р. 108–109. .

Сам же Бакст писал Бенуа из Парижа: «Была очень счастливая пора недавно для меня, когда я вернулся из Греции и не спеша, как хорошая английская корова, медленно пережевывал вынесенную из архаической Греции жвачку. ‹…› Я теперь знаю, что значит conviction ferme [538] твердая уверенность ( франц .). – реально знаю. Горы трудности впереди, а приятно, что есть несомненная цель и… невыдуманная. В этом – смысл жизни, художника в особенности» [539] Письмо Бакста Бенуа, октябрь 1907 г., МДО, 2. С. 123. . Эти выражения – «твердая уверенность», «невыдуманная цель» – достаточно ясно свидетельствуют о том, до какой степени – совершенно в духе Сент-Бёва – эта картина на «далекий», казалось бы, античный греческий сюжет была для Бакста интимно личной. В чем же выражалась эта его твердая уверенность? Ответ на этот вопрос мы находим в письме к Розанову, написанном в Париже 18 ноября 1907 года, то есть в разгар работы над картиной. Бакст тогда рисовал также уже упоминавшуюся нами обложку к Итальянским впечатлениям : «Я читаю Вашу книгу подряд и с редким наслаждением [540] В одном из писем к Нувелю, датированным сентябрем 1908 г., Бакст писал, что «весь зарылся в книги» (МДО, 2. С. 139). . Мне даже совестно быть до того согласным с Вами – а вдруг просто по глупости? Но нет! Я всегда так думал, в эту сторону, не так ярко и проникновенно, но так же убежденно. Одно время я был смущен Христом! Но недаром я еврей – меня потянуло „к земле“, к природе – в ней искал того, чего не мог дать мозг, построенный метафизически. Я понял великий закон природы – „непрекращаемость жизненной энергии на земле“; так природа хочет, это ее цель, и все нравственные законы идут отсюда. Здесь и залог бессмертия, здесь и надежда человечества – на земле» [541] МДО, 2. С. 124–125. . В том же письме Бакст критиковал отрешенность христианства от всего «земного» с точки зрения очень близкой и Розанову, и Ницше: «Что впереди? Смерть? Да, на земле – Христос этого хочет. Толстой не скрывает, что в венце христианства – смерть. Его с испугом спрашивают, как же, ведь род человеческий прекратится? Да, прекратится, и слава Христу» [542] Там же. С. 125. . Как и Розанов тех лет, Бакст противился не только презрению, но и недоверию ко всему жизненному, живому и живущему; не только пассивному (хорошо, когда голодно, холодно, грязная сорочка…), но и активному, развлекательно-пошлому (раз жизнь не ценность, остается побриться, сходить в театр, посмеяться) к жизни отношению. «Нет, у меня сердце дрожит от восторга при виде величественной борьбы со смертью и забвением, которую тысячи лет вели египтяне и иудеи; их смерть не „страшная, черная ночь“ греков и не путь к спасению Христа; смерть их есть бесконечное воскресение в потомках, вечная „перемена“ на земле» [543] МДО, 2. С. 125. . Переживая первые радости своего собственного отцовства, Бакст особенно отчетливо, убежденно и обнаженно заявлял себя «евреем» – хотя это его «еврейство» и походило больше на ницшеанство – и распевал жизни, «Богу земли», «Богу детей, животных и цветов» Заратустрову песню радости.