Барт ван Эс - В поисках Лин. История о войне и о семье, утраченной и обретенной

Капрал морского флота Й. В. Л. Клейне, NL4 502 759

– Дальше он приписал свой адрес, – голосом, полным радости от воспоминания, говорит Лин.

– А вы помните, ответили ли ему и что именно? – спрашиваю я.

Настроение разговора мгновенно меняется. Ответ Лин звучит обдуманно, но без глубокого сожаления.

– Я никогда… никогда ничего так и не предприняла, – произносит она. – Так и не написала. Так ни во что и не вдавалась. Не поддерживала отношений. Нет. – Она вздыхает. – Просто…

Пауза.

– Вы что-нибудь еще о нем слышали?

– Нет, нет. На этом ведь все?

– Да.

– Понимаете… Я тогда была на другом этапе жизни. Не чувствовала никакой связи.

Надолго воцаряется молчание. Затем диктофон записывает щелчки моей фотокамеры – я переснимаю письмо Йо.

– Он так симпатично подчеркивает слова, – говорю я, читая письмо сам.

– Йо Клейне, – произносит Лин и улыбается, все еще погруженная в воспоминания. – У меня сохранилось письмо, написанное подругой моей мамы, но… Не знаю, оно вам нужно?

– Мне все нужно. То есть если можно…

Лин улыбается шире.

– Вам нужно все! – смеется она.

После некоторых поисков она приносит письмо от тети Элли, полученное на день рождения в сентябре 1942 года.

– Тетя Элли – я ее почти не помню. Прочитать вслух?

Лин читает письмо, которое мы пропустили, – о том, как тетя хочет навестить Лин и как у той теперь будут новые дяди и тети, – после этого всплывают еще кое-какие детали пребывания в Эйсселмонде, у участников Сопротивления. Но вот о том, куда Лин повезли потом, она ничего вспомнить не может.

– Мне думается, что к Тоок, – говорит она, – но точно не знаю.

То, как Лин подчеркивает слово «думается», придает фразе оттенок скорее веры, чем воспоминания. Получается, что путешествие из Гааги в Дордрехт запечатлелось в памяти ярко, а следующее, через полтора года, стерлось начисто.

Мне снова приходит на ум, что́ Лин сказала во время нашей первой беседы о ее воспоминаниях военных лет. «Без семей нет и никаких историй». Проведя столько месяцев в сумраке, Лин почти не замечала других людей, даже если они были рядом, – а все потому, что не ощущала с ними связи. Из-за своей изоляции она перестала видеть мир вокруг.

– Я просто существовала, и всё, – рассказывает она, – а где, как и с кем – в точности не знала. Когда не соотносишь себя с прошлым или будущим, перспектива искажается. Моя вовлеченность едва теплилась (Лин произносит английское слово «вовлеченность» – involvement ), если вы понимаете, о чем я. И мне верится, что это точная формулировка. Понимаете?

Формулировка «едва теплилась» кажется мне очень точной, и впоследствии, описывая этот этап жизни Лин, я еще не раз к ней прибегну. Я слушаю ее рассказ о том, что она чувствовала в Эйсселмонде, в других местах, и начинаю лучше понимать ее. Никогда еще я так отчетливо не понимал, что человека создают прожитые им годы.

Следующие несколько дней я езжу по Нидерландам, посещаю архивы и места, связанные с детством Лин. В Нидерландском институте изучения войны, Холокоста и геноцида вокруг меня приглушенно переговариваются ученые и прилежные аспиранты. Из сада во внутреннем дворике сочится серый свет. А я получаю лично в руки учетную карточку деда. На ней записано, что он был заключенным в Вюгте. Его отправили туда после облавы, которую помнит Лин. Безобидный клочок желтой бумаги, вверху которого неровно напечатано его имя (у деда с моим отцом одинаковые имена и даты дня рождения совпадают).

Вюгт – единственный в Нидерландах концлагерь СС – был построен в 1943 году силами его же узников. За рвом и оградой из колючей проволоки стояли тюремные виселицы, где казнили пятьсот человек, выбранных произвольно. Другие умирали от удушья в битком набитых бараках; узников постоянно травили собаками, заставляли носить деревянные башмаки с гвоздями внутри, до крови ранившими ноги. Лагерь также использовался как перевалочный пункт для более чем тысячи еврейских детей. Держа в руках желтую учетную карточку, я спрашиваю себя, видел ли их мой дедушка и думал ли он о Лин.

В институтском архиве хранятся и другие документы, так или иначе связанные с историей Лин, например, письмо дордрехтского врача, напечатанное на его бланке в 1941 году. Доктор Кахен объясняет своим пациентам, что его диплом, честно заслуженный почти тридцать лет назад, теперь недействителен и он вынужден просить пациентов перейти к другому врачу – не еврею. Он рекомендует Яна Херому, мужа Тоок, которого называет «человеком с золотым сердцем». Если пациенты переведутся к доктору Хероме, поясняет Кахен, тот будет передавать ему гонорары за их прием и тем самым поможет в эти трудные времена. Возможно, говорится в письме, пациенты знают этого человека с золотым сердцем, потому что тот прославился как герой, спасая раненых под огнем в бою за Дордрехт, год назад, при вторжении немцев.

Наконец, в архиве хранится подтверждение участи, которая постигла родителей Лин, – разумеется, ей самой уже все давно известно. В кратком полицейском рапорте задокументирован их арест 9 октября 1942 года в 22 часа. Заметка об аресте, аккуратно выписанная от руки, кажется крошечной рядом с отчетом о мелком дорожном происшествии – велосипедном столкновении, который занимает большую часть той же страницы. Поразительно, что полицейский, составлявший рапорт, не поленился зайти в больницу и проведать пострадавшего велосипедиста, но смог безучастно написать об аресте и депортации еврейской пары.

Покинув дом, Чарльз и Катарина бежали в Лейден, скрывались там в убежище, и, похоже, на них донесли. Я представляю их – ему тридцать пять, ей всего двадцать восемь, они рука об руку стоят перед теми, кто пришел их арестовывать, во главе с голландским полицейским Ульрихом Кунрадом Хоффманом, ровесником Чарльза.

В каком-то смысле Кунрад Хоффман был противоположностью Харри Эверсу из Дордрехта. Преданный участник Национал-социалистического движения, Хоффман, представ в 1949 году перед судом, ничего не отрицал. Как следует из документов, собранных по его делу, фашистом он был хилым и нервным, занимался мелкими делами – например, доносил на школьных учителей, которые высказывались против немцев. Все анонимные письма, адресованные «Вонючке Хоффману, гестапо», Кунрад передавал шефу полиции, требуя принять меры. Свои письма он всегда писал на бланках с мечом и свастикой, а подписывал голландским фашистским приветствием «Хау зе» [6] Букв. «Владей морем!» ( нидерл. ). – Примеч. пер. . Подверженный приступам тревоги, он добивался воплощения своих бессмысленных идей, например установки подслушивающих устройств в камерах. Он был до крайности пунктуален, исполняя свои обязанности, в том числе и «зачистку» еврейского приюта, где жили сто пятьдесят мальчиков и девочек. Получив после войны приговор, он жаловался на «чрезмерно суровый» тюремный срок в пять лет и три месяца и сказал судье, что как офицер и лицо подчиненное он невиновен «перед законом». Хоффман также заявил суду, что задним числом испытывал угрызения совести из-за своих поступков, но «лишь по мелочам».