Барт ван Эс - В поисках Лин. История о войне и о семье, утраченной и обретенной

Я киваю, встаю. Время уже позднее.

Вскоре к кухонной вытяжке поднимается пар – Лин берется за дело, и через двадцать минут мы снова за столом, только теперь перед нами полные тарелки. На столе стоит и кувшин с водой, в которой плавают кружочки лимона, облепленные серебряными воздушными пузырьками. Я чувствую себя совсем по-домашнему, как в компании родителей или ближайшей родни. Удивительно, потому что разговор у нас с Лин заходит вовсе не о семейных узах, а наоборот – о разрыве между ней и ван Эсами, случившемся в начале 1980-х годов.

Мы убираем со стола, и Лин предлагает посмотреть запись ее свидетельства для «Фонда Шоа». Мы смотрим с монитора, устроившись за ее письменным столом. Лин щелкает мышкой, и через секунду на экране возникает она сама, двадцать лет назад, в ее доме в Эйндховене. Сидит в красном кресле, которое теперь у нее в гостиной.

Хотя женщина на экране и моложе, она совсем не такая энергичная, как Лин, которую я знаю. Глаза усталые, ощущается подавленность. Голос бесцветный, осторожный, тусклый. Назвав свое имя и имена родителей, она только отвечает на вопросы интервьюера, и так в течение часа. В их беседе нет историй, нет семьи, нет жизни.

Сидящяя рядом со мной Лин слегка пререкается с Лин прежней. Она то и дело поправляет ту, на экране, а порой даже посмеивается над оборотами, которые теперь кажутся ей слишком напыщенными. Она словно школьница на последней парте, сыплющая комментариями.

Запись заканчивается, последний кадр интервью замирает на экране. Уже за полночь, и в комнате, как и на улице, – тишина.

– Я лучше пойду, – говорю я. – Завтра хочу снова съездить в Дордрехт.

В темноте ночной улицы я ощущаю небывалую ясность сознания. Мне кажется, я еще никогда прежде не понимал другого человека так безраздельно – с его самых ранних детских воспоминаний и до мельчайших интимных подробностей душевной жизни. Двенадцатилетняя Лин, вернувшаяся к моим бабушке и дедушке на Фредерикстрат, для меня настоящая. Я чувствую, будто знаю ее лучше, чем себя самого.

В то же время я отдаю себе отчет, что это иллюзия – одна из тех, какие способна породить рассказанная история. Я, выросший в защищенном и спокойном мире, как я могу ощутить, что пережила во Вторую мировую войну маленькая девочка? Откуда мне знать, что ощущает ребенок в полной изоляции, утративший чувство самости? Насколько глубоко можно проникнуть в переживания другого?

Я веду маленькую машину по ночным дорогам в Беннеком, как вдруг меня охватывает ошеломляющее, бессознательное озарение. Меня пробирает дрожь, как уже было однажды, когда я потерял в толпе младшего сына. Внезапно я вижу словно изнутри Джози, мою падчерицу (правда, я никогда так ее не называл). Капризную, трудную, вырванную из привычной обстановки и отчужденную, как и Лин. И одновременно передо мной – Лин с ее истерзанной, израненной душой. Им обеим по двенадцать лет.

Сравнивать их не имеет смысла: ситуации их совершенно разные. Но каждое мгновение прошлого, когда Джози летела в пропасть, разъяренная, отчаявшаяся, перейдя все границы, я чувствую словно удар.

Я еду дальше, а перед моими глазами сцена: шестнадцатилетняя Джози шагает по дорожке прочь от дома, уходит от нас, как тогда казалось, насовсем. Вспоминаю вереницу мрачных комнатушек, которые она снимала, с грязными общими кухнями, с окнами на глухие кирпичные стены.

Мой внутренний голос оправдывается: но ведь она сама хотела съехать, утверждала, что ненавидит семью, не поддавалась никакому контролю. Ведь я же повел себе разумно? Ведь я был к ней добр и внимателен? Снова и снова в очередной съемной квартире я вешал для нее книжные полки и наблюдал, как из картонной коробки с пожитками появляются все те же несколько фотографий – близкой подруги, еще со времен детства в Кембридже. Мы ежемесячно переводили Джози деньги. Встречались с ней в ресторанах. Время от времени я отправлял ей текстовое или голосовое сообщение – но она ни разу не ответила.

Однако правда такова: я не хотел, чтобы Джози жила дома, и не понимал ее. Более того, в иные минуты я желал, чтобы она совсем исчезла из моей жизни.

В те ужасные дни, когда нам казалось, что мы потеряли дочь, моя жена, Анна Мария, забывалась беспокойным сном, положив телефон у подушки. Иногда она выходила искать Джози среди ночи. Названивала ей каждый день, хотя Джози упорно не отзывалась. Анна Мария говорила: пусть девочка чувствует, что ее любят, это важно. Я, напротив, редко звонил Джози, и в конце концов дошло до того, что не видел ее месяцами и не получал от нее ни единой весточки.

Потом я размышляю о письме, которое моя бабушка послала Лин. Письме, которое вычеркнуло ее из семьи, как вычеркивают ошибку, – и после этого они никогда больше не виделись. Мог бы я написать Джози что-то подобное? Не могу это представить, вспоминая, как мы вместе ехали в машине по точно такому же шоссе несколько недель назад. Тогда, убаюканные шумом дороги, мы ощущали тесную близость, семейную сплоченность. В ту поездку я попытался было рассказать Джози самое начало истории Лин, и горло у меня перехватило, так что продолжать я не смог. Неужели мы с Джози могли потерять друг друга? Вынужден признать, что да.

Когда я добираюсь до Беннекома, в доме тихо. Мягко ступая, меня встречают собаки, лижут протянутую руку. Полночи проворочавшись в кровати без сна, в три часа я тянусь за мобильником и посылаю Джози сообщение. «Я тебя люблю» – и ничего больше.

Наутро я уже еду ранним поездом в Дордрехт и по дороге изучаю досье, в котором описывается жизнь Лин у моих бабушки и дедушки с ее приезда в конце сентября 1945 года и до того самого дня, когда отчет заканчивается, – 25 ноября 1947-го. Досье было собрано организацией «Ле-Эзрат а-Елед», опекавшей еврейских сирот после войны. Лин вручила мне его документы вчера вечером. В тишине вагона я раскладываю ничем не скрепленные бумаги – а всего документов около тридцати – на крапчатом синем пластике стола и потом сортирую их по порядку. Тут отчеты о встречах, переписке, описания комнат в доме, характеристики всех участников. Приложены различные письма, в том числе от господина ван Лара, убежденного, будто Лин теперь проживает в Англии или Палестине. Он просит возместить ему расходы на зубного врача, поскольку когда-то потратился на Лин.

Организацию «Ле-Эзрат а-Елед» (что на иврите означает «Ради помощи ребенку») создали в Нидерландах в 1945 году, чтобы помочь детям, уцелевшим в Холокосте. После окончания войны они не могли вернуться в родные семьи, и причина не только в чьих-то личных действиях, а в политике государства. Еще в сентябре 1944 года Гезина ван дер Молен, одна из лидеров христианского сопротивления, начала распространять листовки с наказом членам ее сети, спасшим около восьмидесяти детей, оставлять ребенка у себя, даже если объявятся его родные отец или мать. Она утверждала, что, передав детей Сопротивлению, еврейские родители тем самым отказались от своих родительских прав. 13 августа 1945 года правительство создало Комиссию по делам приемных детей военного периода, а Гезина ван дер Молен ее возглавила.