Джорджо Кирико - Воспоминания о моей жизни

Ночью, накануне моего визита к Лапраду, во сне я увидел пейзаж, чем-то напоминающий озерный край в Ломбардии и озеро Гарда. За деревьями и цветущими розовыми кустами виднелась зеркальная гладь воды. Когда на следующий день я вошел в мастерскую Лапрада, прямо напротив входа я увидел стоящую на мольберте картину, изображающую пейзаж, подобный тому, что я видел во сне. Представившись и вручив Лапраду рекомендательное письмо от Кальвокоресси, я рассказал ему о том, что ночью во сне я видел картину, подобную той, что стоит на мольберте. Лапрад улыбнулся и произнес: « Tiens, c’est rigolo » {10} 10 «Да, это забавно» ( фр. ). . Из чего я заключил, что художник Пьер Лапрад, в отличие от Пифагора или Артура Шопенгауэра, не интересуется ни метафизикой, ни таинственной природой сновидений. Затем он рассказал мне о том, что часто бывал в Италии и что многие его полотна представляют собой изображения ломбардских озер и, в частности, озера Гарда. Он был весьма любезен и порекомендовал мне послать в Салон три небольшие картины, поручившись самолично представить их членам жюри. Я предложил свой автопортрет и две небольшого формата композиции, одна из которых изображала площадь Санта-Кроче во Флоренции и пронизана была той особой поэзией, что раскрылась мне в книгах Ницше, другая же, под названием «Загадка оракула», содержала в себе лиризм греческой предыстории [14].

Все три картины были приняты, я испытывал счастье и гордость. Первый раз в жизни я выставлял свои работы, и они были приняты жюри. Полотна разместили очень удачно, все вместе в зале, где были представлены испанские художники — вероятно, устроители выставки решили, что я испанец; французов значительно больше впечатляют и интересуют испанцы, нежели итальянцы, они испытывают к испанцам больше уважения и симпатии, чем к нам.

Картины мои имели успех и были удостоены внимания критики, однако ни одну из них не удалось продать.

Тогда же по совету тех, кто хорошо знал «художественную среду», я отправился к Гийому Аполлинеру [15]. Он жил в маленькой квартире на верхнем этаже доходного дома на бульваре Сен-Жермен. По субботам с пяти до восьми он принимал своих друзей. Приходили художники, поэты, литераторы, те, кого считали «молодыми интеллектуалами», носителями так называемых новых идей. Субботняя атмосфера в доме Аполлинера чем-то напоминала стилистику «Бетховена» работы Баллестрьери [16]. Аполлинер, подобно понтифику, восседал в кресле за своим рабочим столом, на стульях и диванах располагались молчаливые молодые люди с глубокомысленными лицами, большинство из них, в соответствии с духом времени и модой, царящей в их кругу, курили глиняные трубки, напоминающие те, что по праздникам можно видеть в тирах. На стенах висели картины Мари Лорансен, Пикассо и прочих кубистов, имена которых я не припомню. Позже среди них появились две или три мои метафизические работы, в их числе портрет Аполлинера, изображавший его в виде мишени для тира, в какой-то степени предвосхитивший ранение в голову, полученное им на войне 1914–1918 годов.

Я регулярно посещал аполлинеровские субботы, но делал это лишь потому, что был очень юн и по наивности многих вещей еще не понимал, однако уже тогда я не испытывал ни особого уважения, ни сочувствия к этому обществу и нередко скучал в нем. Вероятно, чувства эти можно было прочитать на моем лице, поскольку я заметил, что как Аполлинер, так и прочие участники этих собраний хоть и проявляли ко мне определенный интерес и были со мной любезны, относились ко мне настороженно, видя во мне натуру, весьма отличающуюся от них. Среди тех, кто посещал знаменитые субботы, был румынский скульптор Бранкузи; он носил длинную бороду и каждому, кто готов был его слушать, сообщал, что пребывает в состоянии «внутреннего восторга». Скульптуры его представляли собой некие овальные, тщательно отшлифованные с помощью берлинского камня формы, поверхность которых напоминала скульптуры Вильдта. Бывал здесь и Дерен: он усаживался в кресло и, закурив трубку, погружался в молчание. Приходил Макс Жакоб, который, в противоположность Дерену, говорил без умолку, в изысканной манере прибегая то к иронии, то к скепсису. Его манера говорить, одеваться, его внешний облик вызывали у меня в памяти chansonniers с Монмартра, кружащих вокруг столиков и высмеивающих клиентов своими импровизированными виршами и песнями.

Гийом Аполлинер посоветовал мне выставиться в Салоне Независимых, и в результате следующей весной я отправил на выставку четыре картины [17]. Развеской работ в том году занимались живописцы Дюнуайе де Сегонзак и Люк-Альбер Моро. В Париже на официальных коллективных выставках мои картины всегда висели очень удачно, что редко имело место в Италии. Когда перед открытием выставки я обходил залы Салона, Сегонзак и Люк-Альбер высказали ряд комплиментов по поводу моих работ, отметив, что они очень «декоративны» и даже «сценичны», и сказали, что я мог бы стать прекрасным сценографом. Они, вероятно, слегка кривили душой и пытались задеть меня, но из их слов я сделал вывод, что они не понимают исключительной глубины и мягкого лиризма моей живописи. Впрочем, этого никто никогда не понимал, ни прежде, ни теперь. Обычно люди видят в моих картинах сумеречные видения, затмение солнца в преддверии катастрофы, напряженную тишину, предвещающую катаклизм, некую атмосферу, пронизанную страхом и трепетом, подобно фильму ужасов; по крайней мере так, с позиций дешевой литературы, интерпретировали мою живопись сюрреалисты, лидеры модернистского слабоумия. Напротив, речь идет совсем о другом… В том же году я принял участие в выставке Осеннего салона во второй раз и первый раз в жизни продал одну из своих картин. Проданная картина представляла собой изображение площади, окруженной аркадами. На заднем плане за стеной возвышалась конная статуя, напоминающая одну из тех, что возводят героям Рисорджименто, которые можно увидеть во многих итальянских городах, главным образом в Турине [18]. Покупателем был житель Гавра, почтенный господин по имени Оливер Сенн. Что касается цены, мне помнится, я назвал секретарю выставки сумму в четыреста франков. А утром, когда я был еще дома, горничная пришла сообщить мне, что со мной желает поговорить некто, представившийся господином Сенном. Я попросил впустить его и таким образом встретился с первым покупателем своей живописи. Вместе с тем он не сразу признался, что желает приобрести одну из моих работ; он сказал, что приезжает в Париж два раза в год посетить галереи и выставки, что очень интересуется живописью и является другом Оттона Фриеза. Он предложил мне вместе позавтракать, я принял его приглашение. За едой он заговорил об Осеннем салоне, сказал, что обратил внимание на мои работы, а также отметил их «оригинальность». Наконец признался, что желает приобрести одну из них, ту, что изображает красную башню, однако цена в четыреста франков превышает его возможности и он просит уступить ее за двести пятьдесят. Первый раз в жизни мне предлагали деньги в обмен на мою живопись, я был весьма тронут и польщен, мгновенно проникшись к господину Сенну симпатией, признав в нем человека очень умного и совсем не похожего на других, я ответил на его предложение согласием; вместе с тем, думаю, что господин Сенн добился бы точно такого же результата, не приглашая меня на завтрак и даже предложив мне меньшую сумму. Читатель, возможно, усмотрит в моих рассуждениях некоторую долю цинизма, и если это так, то он будет не прав. Я не циник и никогда им не был, но, будучи человеком последовательным, наблюдательным, обладая здравым умом, я инстинктивно всегда отрицательно относился к бесполезным вещам. Но вместе с тем не исключена возможность, что господин Сенн, даже предполагая, что я немедленно соглашусь на его предложение, все равно предложил бы составить ему компанию, поскольку ему, вероятно, было приятно провести пару часов с молодым иностранным художником, который к тому же прилично говорил по-французски и писал картины столь отличные от тех, что ему обычно доводилось видеть.