Джорджо Кирико - Воспоминания о моей жизни

Поезд шел через Эмилию, которую в Италии многие называют римской Кампаньей. Мне часто приходилось сталкиваться с тем, что в Италии многие, в том числе и весьма образованные люди, считают римскую Кампанью областью, и каждый раз мне приходилось объяснять, что название района — Эмилия. Мы ехали по равнинной сельской местности; справа и слева мелькали поделенные на многогранники и квадраты участки обработанной земли. Монотонность этих серо-зеленых, серо-желтых, желто-зеленых, зелено-охристых и серо-охристых, напоминающих лоскуты, участков навевала сон. В Кодигоро и Ардженте поезд делал остановки. Я думал о Дизраэли, известном израильском министре времен королевы Виктории. В связи с Дизраэли я размышлял о том, что до сих пор лишь в двух странах еще не существует та форма скрытого антисемитизма, которая проявляется в предвзятом, насмешливо-оскорбительном «отношении» к евреям и позволяет французам, вспоминая дело Дрейфуса, употреблять выражение sale juif {13} , а итальянцам грязно шутить в духе маркиза Грилло. Только в двух странах, повторяю, не было, по крайней мере до сегодняшнего дня, проявлений скрытого садизма и гражданской незрелости — это Англия и Турция. Не следует ли сделать из этого вывод, что Англия и Турция — две наиболее цивилизованные страны мира? Что тут скажешь…

Поезд приближался к Ферраре. В моем купе ехали два молоденьких призывника, облаченные в форму гренадеров. Они, направляясь куда-то в зону военных действий, живо обсуждали войну. Оба полны были энтузиазма, их глаза горели, лица сияли от возбуждения; оба надеялись как можно быстрее закончить офицерскую подготовку и отправиться на линию огня. Стоя у окна, тесно прижавшись друг к другу, как молодожены в свадебном путешествии, они, скользя взглядом по монотонным феррарским полям, вглядывались в даль и тихим голосом пели, словно исповедуясь друг другу в своей бесконечной любви к Родине. Сквозь шум колес до меня время от времени долетали слова песни:

Напротив меня сидели пузатый гражданин и штабной офицер с классической темно-синей велюровой повязкой на глазу и сухими висками избежавшего полноты пятидесятилетнего мужчины. Они наблюдали за молодыми призывниками и их юношеским энтузиазмом, глядя на тех с любопытством, сочувствием и даже с некоторым оттенком грусти. Хотя, вполне вероятно, в глубине души они испытывали и иное чувство, недоброе чувство легкой зависти, смешанное с самодовольством. Толстый гражданин и штабной офицер, глядя на молодых призывников, видимо, сожалели о своих годах, о том, что они, в отличие от этих двух юношей, не едут на фронт, не отправляются защищать границы Родины, а посему не пребывают в том положении, которое во все времена и в любой стране вызывало восхищение и уважение. Однако именно эти благородные обстоятельства неизбежно лишают радостей жизни, в первую очередь связанных с женщинами и любовью. Поэтому сознание того, что им не грозят лишения, страдания, риск быть убитыми, навстречу которым нес поезд молодых гренадеров, уже само по себе служило утешением. Сойдя с поезда в Ферраре, я направился в часть, к которой был приписан, и прибыл в казарму под названием Пьястрини. Место это, естественно, не было мечтой уставшего путешественника. Представь, читатель, свинарник, грязные стены которого покрыты граффити и различного рода надписями. По лестницам туда и сюда снуют новобранцы в замусоленной униформе из серой материи, общаясь между собой преимущественно на тосканском диалекте: «О Джиджии, иди сюда-а. Не зева-ай!» Время от времени со двора, из отхожих мест, изолятора доносится мерзкий запах пережаренного кофе и креолина.

Использование эфира в госпиталях и изоляторах в те далекие времена было еще явлением нечастым, преобладала традиционная, более сильная и банальная карболка. Помню, как пятнадцать лет спустя в Берлине одна дама, пытаясь убедить меня в том, что она тяжело больна, хотя на самом деле была здорова как бык, в ожидании моего визита обрызгала или велела обрызгать ею не только свою спальную комнату и всю квартиру, но и лестничную площадку перед входной дверью, так что отвратительный запах карболки ударил мне в нос уже на улице, когда я подходил к парадной. В то время уже начали использовать эфир, но бедняжка наивно полагала, что старый добрый запах карболки произведет на меня более сильное впечатление.

Вернусь к своим феррарским воспоминаниям. В тот вечер я вынужден был остаться в казарме. Дежурный надзиратель, лейтенант запаса, который на гражданке, как я узнал позже, работал бухгалтером одной из обменных контор во Флоренции, был суров и непреклонен. На все мои убедительные просьбы дать разрешение покинуть казарму с обещанием вернуться к 11 часам он с неумолимостью отвечал: «Не положено», и каждый раз повторял это тоном все более раздражительным и категоричным. Я вынужден был смириться и остаться в казарме. В довершении ко всему вечерний паек в тот день оказался скверным: на ужин был рис, и я понял сразу, что эта крупа, столь ценимая детьми Страны восходящего солнца и столь полезная для страдающих гастроэнтеритическими заболеваниями, — подлинный кошмар для всех солдат казармы Пьястрини. Все эти тосканские мужланы, весьма непритязательные в своих привычках, проявили единодушие и, по сути дела, объявили голодовку. Они шли на кухню наполнить котелки, но делали это лишь для того, чтобы затем испытать удовлетворение, вылив содержимое. В результате за короткое время весь двор и даже отхожие места скрыли настоящие потоки рисового супа, самое ужасающее зрелище, в духе дантовских кошмаров, представляли собой отхожие места. Я воздержался и не стал наполнять свой котелок во избежание необходимости выливать его содержимое в казарменном дворе. Пусть это был пресквернейший суп, но вылить его было противно моей натуре, поскольку, худо ли бедно ли, это было нечто съестное, что в отсутствие иного могло бы утолить голод какого-нибудь человека или животного. Это отвращение к расточительству, любовь к порядку, скромным вещам и потребностям, врожденная неприязнь, которую я питаю к грубой роскоши и излишествам, обнаруживают во мне натуру человека благородного и подлинного художника. Принято считать, что существует некоторое сходство между аристократом и крестьянином, поскольку как истинный аристократ, так и крестьянин не приемлют расточительности и склонны к бережливости, даже скупости. Я же пришел к мысли, что умственные способности наших крестьян деградировали, а привычки их огрубели. Я видел, как мои товарищи по оружию без смущения заставляли наполнять их котелки и тут же без колебаний опорожняли их.