Джорджо Кирико - Воспоминания о моей жизни

Неумолимость капитана запаса вынудила меня в тот вечер ограничиться булочкой. Помимо сурового нрава, капитана отличало его обыкновение, разговаривая с солдатами, обращаться к ним на «ты». Это было еще одно обстоятельство, которое приводило меня в ярость на протяжении всей моей трехлетней военной службы. Я никогда не мог понять, какое отношение имеет к дисциплине это неуважительное обращение и почему отдавать приказы следует в оскорбительной форме. Мне не приходилось слышать, чтобы во французской армии офицеры обращались к солдатам на «ты», вместе с тем, как мне представляется, французская армия не менее дисциплинирована, чем наша. Глупая, вульгарная манера обращаться с подчиненными на «ты», как это делают в некоторых семьях, разговаривая с прислугой, в Италии, к сожалению, в определенных кругах довольно распространена.

Тем временем на Феррару постепенно опускались ночные тени. Приближался сладостный великолепный час, когда ночь жестом, полным нежности и грации, опустошает свой рог изобилия, покрывая страны и города мира сонной ягодой, как это представляет чарующее полотно Арнольда Бёклина, которого наряду с Рубенсом так ненавидят сегодня все «модернисты».

Я вернулся в казарму и, почти не раздеваясь, растянулся на своей соломенной подстилке. К счастью, рядом со мной оказались два молодых человека, более интеллигентных и душевных, чем прочие: одного из них звали Росселли, другого — Коркос. Оба были из Флоренции, оба погибли на войне. С юношей Росселли в ожидании сна мы долго говорили о Вагнере, чьим горячим почитателем он был: склонившись ко мне в темноте, под громкий храп товарищей он тихо напевал мотив из «Лоэнгрина»:

Итак, начались муки подъемов на рассвете, учений, строевой муштры, и все это в духоте и влажности феррарского июля, в компании безграмотных, подчас просто тупых крестьян, даже не догадывающихся, для чего существует голова на плечах. Я помню молодого новобранца из Пулии, который был уверен, что призван воевать с турками, а не австрийцами и немцами, вероятно, он все еще хранил в памяти события в Триполи 1912 года. Солдаты наиболее образованные привлекались на офицерские курсы, но, чтобы там оказаться, необходимо было иметь свидетельство об образовании, я же, хоть и был образованнее и воспитаннее других, не имел даже элементарного аттестата. В результате я был обречен оставаться солдатом, и любой сержант мог позволить себе обращаться ко мне на «ты». Более того, изнуряющая жара феррарской Кампаньи, отвратительный паек, утомительная муштра привели к тому, что у меня вновь появились боли в желудке. Была, разумеется, возможность обратиться в санчасть, но возможность эта существовала лишь на словах, поскольку военный врач признавал единственное заболевание — лихорадку; лихорадки же у меня не было, поэтому, несмотря на физическое и моральное истощение, мне не удалось получить ни одного дня отдыха.

К счастью, один майор, приписанный к нашему подразделению, оказавшись человеком умным, лучше других разбиравшимся в психологии людей, вошел в наше положение и определил нас с братом писарями. Можно было слегка вздохнуть и жить более или менее по-человечески. В Феррару приехала наша мать и сняла небольшую меблированную квартиру: появилась возможность спать дома, мыться, менять белье, питаться простой и здоровой пищей, а в свободные часы размышлять об искусстве и тех вещах, которые составляли смысл нашей жизни. Я вновь занялся живописью. Облик Феррары, одного из самых прекрасных городов Италии, меня поразил; более всего поразил и вдохновил меня на работу метафизический аспект феррарских интерьеров, витрин, мастерских, домов, улиц, кварталов, таких, например, как старое гетто, где продавались сладости и бисквиты поистине метафизических, причудливых форм. К этому периоду относятся мои картины, получившие название «метафизических интерьеров»; эту тему в различных вариантах я разрабатывал и позже, продолжаю работать над ней и сейчас. В то же время я много читал, писал стихи. Я познакомился с поэтом Говони [21], однако, поскольку тот был человеком скрытным и не очень гостеприимным, виделся с ним всего несколько раз. Я вспоминаю его дом, расположенный в сельской местности, где бывал в пору жаркого лета; несмотря на удушливый зной, все ставни в доме Говони были, как правило, плотно закрыты. Здесь царили тень и приятная прохлада, что напоминало мне Грецию времен моего детства. Говони был женат на прекрасной брюнетке с бледным лицом, с особым, характерным для определенного типа феррарских женщин разрезом глаз и глубоким, «сумеречным» взглядом. Поскольку стояла жара, и я изнывал от жажды, синьора Говони предлагала мне напиток с сиропом из тамаринда; но то был не тот фальсифицированный тамаринд с привкусом лосьона для волос, что подают в итальянских кафе, и не тот, что продают в аптеках как лекарство. То был напиток с натуральным, выжатым из фруктов, соком, с поистине библейским, ветхозаветным, ароматом. Помню также великолепные иллюстрации к имевшемуся в библиотеке Говони изданию «Обрученных» — иллюстрации были работы Гаэтано Превиати.

Позже я познакомился с Филиппо де Пизисом.

Так проходили дни, недели, месяцы в городе д’Эсте. Несмотря на нехватку времени и постоянное раздражение, которое вызывала во мне столь чуждая моей душе казарменная жизнь, я потихоньку продолжал работать, свел знакомство с некоторыми жителями Феррары. Более всего в феррарцах меня поражало некое скрытое безумие: склонные к сплетням, бесцеремонные, они, едва познакомившись с человеком, тут же пытаются выяснить, откуда он пришел и куда направляется, где и когда родился, кто его родители, каковы его социальное и финансовое положение, эмоциональное и сексуальное состояние. Кроме того, феррарцы ужасно распутны: бывают дни, особенно в разгар весны, когда атмосферу сладострастия, висящую над Феррарой, можно услышать, подобно звуку падающей воды или пылающего огня. Мой знакомый, известный френолог профессор Тамброни, возглавлявший Клинику мозга, объяснил мне, что город стоит на древних цистернах для вымачивания конопли, и именно ее испарениям в условиях постоянной влажности жители Феррары обязаны своим безумием.

Оказывается, испарения конопли особым образом воздействуют на человеческий организм. Об этом говорит и Бодлер в своих «Маленьких поэмах в прозе», рассуждая об эффекте гашиша, он вспоминает также о конопле: «Во время сбора конопли случаются иногда странные явления с работниками — как мужчинами, так и женщинами. Какое-то опьяняющее дыхание поднимается от срезанных стеблей растения, словно обвивает вокруг ног и коварно бросается в мозг. Голова у работника кружится, иногда им овладевает мечтательность. Члены слабеют и отказываются служить» {14} . И далее Бодлер вспоминает, что в детстве он испытывал подобное, когда ради забавы валялся на копнах люцерны.