Джорджо Кирико - Воспоминания о моей жизни

Однажды утром, будучи в Париже, наш художник прогуливался со своим итальянским другом, который жил на той самой Rue de La Boétie французской столицы уже несколько лет. Случилось так, что они встретили идущего куда-то Пикассо. Итальянец, живший в Париже, узнал Пикассо и остановился, чтобы представить своего друга знаменитому испанскому художнику. Когда наш живописец услышал имя Пикассо и понял, что господин, остановившийся поговорить с ними, не кто иной, как сам Пикассо во плоти и крови, его охватили дрожь и нервная судорога, он открыл было рот, но не смог произнести ни звука, трясущимися губами он издал невнятный хрип и утратил дар речи. Пикассо удалился, но поскольку наш онемевший, трясущийся от возбуждения художник продолжал издавать хриплые звуки, обеспокоенный приятель за руку отвел его в ближайшую аптеку, где оказался ожидавший клиентов врач. Осмотрев немого, он сказал, что у того, видимо, нервный срыв, причиной которого явилось сильное эмоциональное переживание (таких причин сегодня в Италии миллион), но добавил, что беспокоиться не о чем. На вопрос врача, не получали ли они дурных известий от семьи, приятель, не решившись признаться, что это результат встречи с Пикассо, ответил уклончиво. Прописав успокоительное на основе бромида и настойку валерианы, врач велел больному вернуться в гостиницу, лечь в постель и попробовать уснуть. Только вечером того же дня, часам к десяти, к художнику из Милана вернулся дар речи, и тогда друг вывел его на улицу и, поддерживая под руки, словно выздоравливающего больного, повел перекусить в Caffè du Dôme .

«Однако, — рассказывал он впоследствии, — на протяжении всего ужина я испытывал беспокойство, поскольку знал, что вечерами Пикассо появляется на Монпарнасе и заглядывает именно в Caffè du Dôme , а потому боялся, что, увидев его в очередной раз, мой товарищ вновь потеряет дар речи, но теперь уже на всю оставшуюся жизнь».

Ничего подобного не случалось во времена Карновали, Фонтанези, Сегантини, во времена, когда итальянские художники еще умели держать в руках кисть, обладали здравым умом и душевным благородством. Проявлению преклонения перед всем иностранным, стремительной деградации всего серьезного и достойного в сфере литературы и искусства способствовали двое — Джованни Папини и Арденго Соффичи; их и сегодня многие полагают «предвестниками» нового мышления, открывшими Италии «тайну» современного французского духа, теми, кто «освежил» атмосферу и расчистил путь новым идеям и прочим глупостям, от которых мы страдаем по сей день. Чтобы исправить положение, нам потребуются долгие годы интеллектуальной, предельно серьезной и упорной работы.

Но вернемся к парижским воспоминаниям. Из Парижа тем временем один за другим, поглощаемые войной, исчезали друзья и знакомые. Поспешил записаться в армию добровольцем и Аполлинер, но поступил он так не столько из-за любви к Франции, сколько по причине своей темной, запутанной генеалогии. По национальности он был поляк, точнее мать его была польского происхождения, но родился в Италии, в Риме (кажется, отец его был итальянцем), проведя детство в княжестве Монако, а юность в Германии, он, наконец, обосновался в Париже. Отсюда его страстное желание принадлежать одной стране, одной национальности, иметь постоянное гражданство. Это желание испытывают многие из тех, кто родился за пределами своей Родины. Многие испытывают своего рода неловкость и стыдятся того, что рождены в одной стране, а живут в другой, иными словами, живя в Италии, не являются детьми итальянских родителей, или, будучи гражданами Франции, имеют родителей не французского происхождения. Мы с братом также испытывали это чувство стыда и в ту пору наивно полагали, что все изменится, когда нас призовут в армию исполнить, как принято говорить, свой гражданский долг.

Ныне мы не столь наивны, тем паче, что даже сегодня, после многих лет жизни и работы в Италии, каждый раз, когда я упоминаю о том, что родился в Греции, всегда найдется кто-нибудь, кто непременно добавит: «Так, значит, вы грек!» И бесполезно протестовать и приводить в пример Уго Фосколо, Матильду Серао, Графа Артюра де Гобино СНОСКА [20]и, наконец, напоминать, что французский поэт Андре Шенье родился в Константинополе, однако никому не приходит в голову считать его турецким поэтом… Все бесполезно, и поныне мне приходится мириться с тем, что каждый раз, когда заходит речь о месте моего рождения, я слышу: «Так, значит, вы грек!»

Аполлинер умер в день прекращения военных действий, то, что он сражался за Францию, не принесло ему пользы, кроме того, ничего бы не изменилось, если бы он остался в живых и стал бы гражданином Франции с подобающими документами, орденом Почетного легиона и репутацией ветерана. Все бесполезно, и сам факт того, что он родился в Риме, имел мать польку и отца итальянца, жил короткое время в княжестве Монако, Германии, затем во Франции, остался бы фактом, и ничто, уверяю, не смогло бы его перечеркнуть.

Движимые тем же импульсом, что побудил Аполлинера вступить во французскую армию, мы с братом отправились во Флоренцию, в военный округ, к которому были приписаны.

Итальянский консул в Париже выдал нам путевой лист, в котором по-французски было написано: « Prière de laisser passer monsieur… militaire italien appelé sous les drapeaux» {12} .

На призывном пункте во Флоренции я сразу осознал, какие удовольствия меня ожидают и впервые получил возможность испытать «прелести» армейской жизни. Первое — это запах: по мере приближения к призывному пункту, к какой-нибудь казарме или военному складу, ноздри твои подвергались атаке волн зловония, представлявшего собой сложную симфонию ароматов содержимого консервных банок, немытых ног, карболовой кислоты, креола и пережаренного кофе. Что касается морального и интеллектуального удовольствий, опишу здесь маленький эпизод, небольшую сценку, участником которой я стал, представ перед медицинской комиссией. Целый ареопаг военных медиков и мобилизованных врачей осмотрел меня и признал «готовым к тяготам войны», даже не потрудившись узнать, что думаю я по этому поводу. Кроме того, я стал поводом долгой дискуссии между молодым лейтенантом и тучным, со свисающими бакенбардами, одетым в летнюю униформу пожилым полковником, в задачу которого входило распределять призывников по различным родам армейских войск. Когда пришла моя очередь, молодой лейтенант с важностью отметил, обращаясь к тучному полковнику, что у меня слабо очерченный подбородок. Этот ученый юноша, безусловно, принадлежал к числу тех интеллектуалов, что носят очки в черепаховой оправе, за стеклами которых скрывается характерный для всех интеллектуалов тупой, претенциозный и озабоченный взгляд. Сегодня он непременно был бы фрейдистом. В те же далекие годы психоаналитический снобизм, столь любезный сердцам сюрреалистов, умников и бездельников нашего времени, еще не распространился по всему свету. Сюрреалисты были столь фанатичны в своем увлечении Фрейдом, что их лидер Андре Бретон, женившись, вместо того, чтобы отправиться, как принято, в свадебное путешествие в Венецию или Неаполь и вместе с возлюбленной предаться мечтам на мостах лагуны или на берегу неаполитанского залива, устремился с молодой женой в Вену и вовсе не для того, чтобы вкусить романтический дух австрийской столицы, а дабы познакомиться с толкователем либидо и эдипова комплекса. В те времена лейтенант-медик не мог быть фрейдистом, но вполне мог принадлежать к числу последователей Ломброзо. В моем вяло очерченном подбородке он усмотрел явный признак вырождения и тихим голосом, но с поразительным упорством принялся буквально мучить своими соображениями полковника. Тот, в свою очередь, слушал его с утомленным, скучающим видом, что-то бормоча про себя, и даже не глядел в мою сторону, хотя именно я был предметом их обсуждения. Наконец, видимо от жары и усиливающегося в комнате запаха грязных ног, потеряв терпение, он неожиданно сделал решительный взмах рукой, означавший прекращение дискуссии, и осипшим голосом сердито заорал: «Пехота! Я сказал — пехота!» Мне сразу стало ясно, что это официальное лицо полагает пехоту единственным родом войск, где подобные мне могут найти применение. Пехоту, которую называют королевой войны, он считал единственным родом войск, способным принять в свои ряды любые отбросы общества, включая самых что ни на есть уродов и дегенератов. Душным полуднем, снабженный дорожным предписанием, направляющим меня в 27-е подразделение павийской пехотной бригады, которая располагалась в Ферраре, я сел на поезд и отправился в Болонью, где мне предстояло сделать пересадку.