Джорджо Кирико - Воспоминания о моей жизни

Произошло все это в 1913 году. С тех пор я господина Сенна не видел; лишь много лет спустя, где-то году в 1926-м, приехав в очередной раз в Париж, я услышал, что картина с красной башней выставлена на продажу в галерее на Rue de La Boétie . Между тем интерес к моей живописи, которую я называл метафизической, возрастал. Молодой торговец картинами по имени Поль Гийом, друг Аполлинера, купил у меня несколько работ и даже хотел, чтобы я подписал контракт, позволяющий ему приобретать всю мою продукцию целиком. Уже в те годы в Париже начали прибегать к гнусной практике монополизации художника одним или группой торговцев; вся эта тайная, отвратительная подпольная деятельность поддерживалась безумными выступлениями и статьями продажных критиков. Подобные методы вкупе с рядом других факторов и привели к тому чудовищному упадку, который царит в европейском искусстве сегодня. Разумеется, в ту пору я еще многого не понимал так отчетливо, как сегодня, однако уже тогда как к торговцам картин, так и к критикам я подсознательно испытывал антипатию, даже отвращение. Между тем я видел, что интерес к моим картинам растет, их репродукции печатают в газетах и журналах, меня хвалят. Мне удалось скопить некоторую сумму денег. Я был счастлив. Но грянул роковой 1914 год. Стояло жаркое душное лето. В один день все смешалось, люди, толпящиеся на улицах, расхватывали газеты: убийство в Сараево, война. Огромное напряжение первых дней военного конфликта мы пережили, оставаясь в Париже. Немцы продвигались к столице. Каждый вечер, ближе к закату, отдельные немецкие самолеты планировали над Парижем, сбрасывая листовки с манифестами, призывающими людей к капитуляции. Однажды утром, часов в одиннадцать, я, возвращаясь домой, услышал залп и, решив, что это двенадцатичасовой выстрел из пушки, достал часы, чтобы сверить время. Но тут я увидел куда-то бегущих людей и присоединился к толпе. Самолетом была сброшена бомба, упав на тротуар, она убила пожилого мужчину и раздробила ногу какой-то девочке. Немедленно прибыла медицинская помощь. Слышались проклятия в адрес Бошей, на тротуаре виднелись пятна крови. Решив уехать подальше от Парижа, мы с матерью и братом отправились в Нормандию, в маленький морской курорт Ouistreham . Поезд, которым мы ехали, был переполнен беженцами. Вместе с нами уезжал и освобожденный от военной службы Поль Гийом.

В Ouistreham в гостинице, расположенной на морском берегу, мы пробыли десять дней. Пили сидр и великолепно питались. Кухня в гостинице была отменной, я хорошо помню жареную утку, которая представляла собой подлинную поэму. От переедания, шипучего сидра, свежего морского воздуха лицо Гийома покрылось экземой. Война казалась далекой и забытой, но о ней нам напомнило появление первых раненых: с трудом передвигающиеся на костылях солдаты в выцветших шинелях, забинтованные ноги, руки на перевязи. К счастью, пришло утешительное известие: генерал Гальен, реквизировав парижские налоговые средства и ночью послав на линию огня войска, появление которых для немцев стало неожиданностью, прорвал фронт. Сражение на Марне было выиграно, враг отступил. Угрозы оккупации столицы уже не существовало.

Мы вернулись в Париж. На протяжении 1914–1915 годов я продолжал писать свои метафизические картины, но, естественно, ненормальное положение дел сводило мои занятия живописью к минимуму. Впрочем, Париж ожил: кафе вновь заполнились людьми, boîtes на Монмартре возобновили свою постоянную работу. В этих boîtes звучали песни, одна из которых в сентиментально-патриотическом духе воспевала grand général (имелся в виду генерал Жоффр) [19], другие высмеивали Бошей. Их исполнение шансонье постоянно сопровождали обращением к итальянцам: Que fera l’Italie? Что будут делать «сыны Макиавелли»? Найдут ли они верный путь? (Под верным путем, естественно, подразумевалось выступление на стороне союзников.) Предсказывалось, не без оснований, что Италия вступит в войну весной: в одном из boîte некий известный шансонье каждую ночь доводил себя до хрипоты, выкрикивая:

Что касается меня, я всегда полагал, что «сынам Макиавелли» следовало бы как тогда, так и впоследствии, в 1940-м, оставаясь во всеоружии, сохранять спокойствие и заниматься собственными делами. В Италии все изменится к лучшему во всех областях, и в первую очередь в искусстве и политике, лишь тогда, когда итальянцы примут решение раз и навсегда отказаться от рабской роли провинциальных подражателей и перестанут преклоняться перед всем, что приходит из-за рубежа, особенно из Парижа. Все изменится к лучшему в тот день, когда они решатся самостоятельно мыслить и серьезно работать, рассчитывая на собственные силы, и относиться по большому счету наплевательски к тому, что делается и происходит за границей. Тогда и только тогда они по-настоящему будут уважаемы иностранцами.

Именно с этого времени, года где-то с 1915-го, в Италии начинается упадок живописи и литературы. Прежде, насколько я помню, во всех сферах культуры поддерживался определенный уровень, существовали настоящие знатоки литературы, поэты, писатели: Кардуччи, Пасколи, Д’Аннунцио и даже прочие, пусть не столь значительные творческие индивидуальности в сравнении с безмозглыми моллюсками, наводняющими литературу и поэзию сегодня, кажутся истинными титанами. В ту пору мы имели дело с образованными, поистине просвещенными людьми, постоянно совершенствовавшими свою культуру и эрудицию. Они были тружениками и, в отличие от нынешних лентяев и неучей, до утра сидящих в кафе, целые дни и ночи проводили за рабочим столом. Это были люди, обладавшие чувством собственного достоинства и гордящиеся тем, что они итальянцы; о том, что делается за пределами Италии, они судили взвешенно и здраво, без скрытой зависти или враждебности, как это было во времена фашизма, но в то же время без умиления и иступленного восторга, как это происходит ныне. Сегодня мы можем наблюдать, как у наших интеллектуалов сыреют штаны от возбуждения и начинает дрожать челюсть, словно они страдают от малярии, когда в их присутствии произносят имена Поля Валери, Клоделя, Жида или заходит разговор о Nouvelle Revue Française, Пикассо или Кокто.

Чтобы дать представление о том, до какой степени любовь, точнее слепое преклонение перед всем иностранным, может доходить сегодня у наших творцов, достаточно рассказать историю об одном из наших художников, который несколько лет тому назад отправился в Париж вкусить дух этой столицы стихийного бедствия и взглянуть на оригиналы «шедевров» Брака, Матисса и прочих производителей псевдоживописи в святилищах на Rue de La Boétie.