Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

На станции я застал уже в сборе всех призываемых одновременно со мной докторов, фельдшеров и унтер-офицеров специальных войск. Всего было 50–60 человек. Начальник железнодорожной охраны на станции, о котором я уже упоминал выше, узнав о моем призыве, покровительственно заявил мне:

– Ну вот и прекрасно, вместе послужим.

Посадили нас всех в один вагон 4-го класса {132}, нетопленный, освещенный одним огарком. Холодно, тесно, воздух ужасный. Вспомнилось мне при этом, как всего год тому назад в моем распоряжении был роскошный салон-вагон Варшавско-Венской железной дороги, со спальней, рабочим кабинетом и приемной; хорошо освещенный, мягкая мебель, зеркала, бронза. Контраст был довольно резкий, но я уже обтерпелся и не особенно горевал об утраченном благополучии.

Общей командой под начальством бывшего волостного комиссара (землемера), тоже призванного, отправились мы в уездный город. После неимоверных мытарств по железной дороге с пересадкой на узловой станции среди ночи, прибыли на следующий день утром в уездный город и тотчас же отправились на сборный пункт, верстах в двух от центра города и верстах в четырех от вокзала.

На сборном пункте прибытия моего, по-видимому, уже ожидали, так как только я вошел в приемную, ко мне, несмотря на мой костюм, весьма мало отличавший меня от прочей публики, тотчас же подошел какой-то бритый субъект в полусолдатской форме и спросил меня:

– Вы бывший офицер?

– Да.

– Как ваша фамилия?

Я назвался.

– А, бывший генерал-лейтенант такой-то, – причем назвал меня по имени и отчеству.

Я ответил утвердительно.

– Прошу пройти в эту комнату, там свидетельствуют офицеров…

В указанной им комнате приемная комиссия из помощника уездного военного комиссара (бывший рабочий местной прядильной фабрики), военного руководителя (бывший полковник), двух чинов местного совета солдатских и рабочих депутатов и двух докторов производила прием призванных.

Дошла очередь до меня. Доктор участливо спросил меня, могу ли я пожаловаться на какие-либо недомогания. Я ответил, что, достигнув 50 лет, конечно, не могу похвастать таким здоровьем, каким обладал в 25 лет, но особых недомоганий не испытываю. Тогда доктор спросил меня о причине ношения очков. Я сказал, что близорук, и указал номера стекол. На это доктор заметил, что эта степень близорукости освобождает от военной службы по статье 37-й расписания болезней, но что настоящая комиссия не вправе этого сделать и мне придется отправиться в губернский город для переосвидетельствования в окружной комиссии.

В это время один из членов уездного совдепа, обратившись ко мне, сказал, усмехаясь и упирая на слово «генерал»:

– Да, генерал, вам надо, надо послужить, – и затем, повернувшись к соседу, добавил: – Ведь он в свое время пробирался чуть ли не в военные министры, был царь и бог, а теперь, видите ли, не желает служить.

Откуда создалась в нашем городе столь лестная для меня и столь преувеличенная репутация, не знаю, но я, конечно, оставил это замечание без реплики.

На опротестование моего приема на службу по близорукости я, в сущности, не возлагал больших надежд, так как полагал, что не в строй же думали меня поставить в 50 лет. Ведь не предполагали же заставить меня стрелять из винтовки или пулемета. Поэтому, во избежание напрасных мытарств по железной дороге при поездке в губернский город и обратно, я готов был сам отказаться от переосвидетельствования, о чем заявил доктору. Но он мне сказал, чтобы я не уклонялся, так как, по всей вероятности, буду освобожден. Решил последовать этому совету и в числе 57 человек опротестованных от всех волостей уезда отправился в губернский город.

Опять вся ночь без сна, сначала на вокзале нашего уездного города в ожидании поезда, затем четвре-пять часов пути в битком набитом вагоне, взятом чуть ли не с боя, наконец ожидание рассвета на вокзале губернского города. Приехали туда около пяти часов утра. Раньше девяти часов в госпиталь на переосвидетельствование идти было нечего. На вокзале даже и кипятку нельзя было достать. Разбились на небольшие группы и пошли искать ночные пролетарские чайные, открытые всю ночь. Недалеко от вокзала нашли такую чайную. Получили там за 50 копеек порцию кипятку, достаточную примерно на двух-трех человек, без чая, так как его не оказалось. С заваркой чая эта порция стоила бы один рубль. Напились чаю и отправились в госпиталь.

Запасный госпиталь, оставшийся от военного времени, был полон испытуемыми новобранцами. Все это был молодой народ болезненного вида, как это и соответствовало месту их нахождения. Настроение этих новобранцев было спокойно, видимо, безропотно покорились своей участи.

Долго пришлось ожидать прибытия врачей. Наконец, часов около 10, явился старший врач госпиталя, как оказалось специалист по глазным болезням, и начал освидетельствование. Свидетельствовал очень долго и тщательно. Меня признал негодным к военной службе по статье 37-й расписания болезней, но это было еще не все. Его мнение должна была утвердить вся комиссия, примерно такого же состава, как и приемная комиссия в уездном городе.

Комиссия эта собралась только тогда, когда окончилось освидетельствование всех опротестованных, съехавшихся со всех городов губернии, так около двух часов пополудни.

Обедать нам не дали, а выдали по фунту черного хлеба из довольно хорошо просеянной муки и прекрасно выпеченного. Быть может, он показался таким на голодный желудок, но съели его с большим аппетитом.

Самая процедура в комиссии была коротка. Свидетельствуемый подходил к столу, врач докладывал свое заключение, и большей частью этим дело и кончалось, то есть комиссия утверждала его заключение, в редких случаях производилась проверка, да и то только тогда, когда свидетельствуемый заявлял протест против заключения врача.

Меня признали негодным и выдали удостоверение, которое я должен был предъявить в уездный комиссариат.

При обратной поездке из губернского города в уездный я был назначен старшим в команде, состоявшей из тех пятидесяти семи человек, которые были командированы на переосвидетельствование. Мне были выданы перевозочные документы и список с отметками о годности и негодности. С большими хлопотами опять ночью при сильном морозе вернулись в уездный город, где на вокзале, на полу, пришлось провести остаток ночи до рассвета. Третья ночь абсолютно без сна, три дня все время на ногах дали себя знать и, как ни жестко и неудобно было лежать на каменном полу с жестким мешком вместо подушки под головой, я все-таки подкрепился трехчасовым крепким сном.

В ожидании вечернего поезда, с которым я только и мог уехать, я зашел в земельный отдел уездного комиссариата, чтобы там заодно уже справиться, насколько обеспечено пребывание мое в деревне и не грозит ли мне выселение, несмотря на мою малоземельность и собственную обработку своего участка. Мне заявили, что я подлежу, безусловно, выселению, и чем скорее это сделаю сам, тем для меня же лучше. Когда я спросил, на основании какого декрета я подлежу выселению, мне было отвечено, что все нетрудовые хозяйства поступают в распоряжение земельного отдела независимо от их величины, и этот отдел распределяет их по своему усмотрению. Я возразил на это, что мое хозяйство не может быть причислено к разряду нетрудовых, ибо я сам работаю и не пользуюсь наемным трудом.