Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Ночью прошел один поезд на Минск, очень свободный, как о том можно было судить, глядя в освещенные окна, но в него не пустили ни одного пассажира, так как это был так называемый штабной поезд, предназначенный исключительно для советских служащих, поэтому-то он был и освещен, ибо все прочие поезда обычно погружены в полнейший мрак. Мелькнула было у меня мысль воспользоваться моим удостоверением в качестве якобы предписания для отправления на службу в Красной армии и попытаться попасть этим способом на поезд, но тотчас же я решил лучше уж не испытывать своего счастья. Мало ли на кого я мог нарваться в поезде. Не стоило рисковать из-за удобств езды в течение всего лишь одной ночи.

Наконец, около полудня 9 марта мне удалось втиснуться в крытый вагон поезда, шедшего в Минск. В холодном вагоне без печки и без двойного пола, с четырьмя маленькими оконцами по углам, были устроены нары, с одной стороны в один ряд, с другой стороны в два ряда. В этом вагоне вместо 40 человек нас набилось примерно 140. Лежали и под нарами, и на нарах, и стояли вплотную друг к другу посредине.

В Смоленск приехали часам к девяти вечера в полной темноте. В Смоленске я, конечно, не остановился, даже не выходил из вагона. Положим, это было и невозможно. Тяжела была эта ночь в пути от Смоленска до Минска. Это была третья ночь абсолютно без сна, причем почти круглые сутки на ногах, потому что в Вязьме только урывками удавалось посидеть в неудобной позе на своих собственных вещах. В полной темноте, в душной атмосфере утомление давало себя чувствовать очень сильно. Могу сказать, что я не падал от усталости только потому, что падать было некуда: настолько плотно, прижимая друг друга, стояли пассажиры, но по временам веки невольно закрывались, охватывала дремота, и колени внезапно подгибались. Просыпаясь от этих толчков, вновь в томлении ждал я рассвета под монотонный стук поезда и звучное храпение счастливцев, захвативших себе места на нарах или на грязном полу под ними.

В Минск поезд наш пришел около семи часов утра 10 марта. Был серенький денек ранней весны. Слякоть, пронизывающая сырость и легкий туман в воздухе. Наскоро напился чаю, заварив его в своем походном чайнике, закусил остатками взятой из дому провизии и затем, взвалив себе на плечи походный мешок и взяв в руки саквояж, бездомным бродягой приготовился я к дальнейшему пути.

Что мне было делать? Во время пути из разговоров спутников между собою я узнал, что железнодорожное сообщение до последнего времени производилось до станции Барановичи [56], но билеты продавались не иначе как по разрешению минского Совета рабочих и солдатских депутатов. В случае же безбилетной посадки на поезд, контроль, производящий проверку билетов вскоре после отъезда из Минска, не ограничивался двойной платой, а арестовывал безбилетных пассажиров и проверял их личные документы. Если я ничего не имел против уплаты штрафа в двойном размере, если я готов был подвергнуться неприятности быть насильно высаженным, вернее, вытолкнутым из поезда, то меня, во всяком случае, совершенно не устраивала проверка документов, потому что у меня, кроме самых уличающих меня видов на жительство и удостоверений, вплоть до удостоверения для посещения позиций с моей фотографией, подписанного командующим армией, других документов не было.

Надобно было, следовательно, просить разрешения на проезд от местного совдепа. Но идти туда для меня было равносильно, что идти в пасть льва: в Минске я был начальником штаба округа более года в начале войны, там же был около полугода главным начальником снабжений Западного фронта в конце войны. Меня там знала, если не в лицо, то по крайней мере по фамилии, чуть ли не каждая собака. Просить разрешение у местного совдепа при таких условиях было прямым безумием.

Таким образом, мое первоначальное предположение проникнуть как можно дальше по железной дороге к границам Совдепии и затем пройти пешком зону боевых действий, приходилось осуществлять уже в Минске. Это был довольно длинный путь, поэтому я решил сделать попытку изыскать какой-либо способ передвижения. Разузнать об этом можно было только у местных жителей. Но к кому обратиться?

У меня в Минске было несколько лиц, близко знакомых и расположенных ко мне, которые, я уверен, не отказали бы мне в своей помощи, но, во-первых, все они принадлежали к таким классам общества, что навряд ли остались в Минске при большевистском режиме, во-вторых, если бы случайно кто-нибудь из них и остался в Минске, я опасался скомпрометировать такое лицо своим посещением. Был у меня еще один знакомый из минских торговцев, еврей, почему-то убежденный в том, что благодаря мне его сын, признанный негодным к службе в строю, был оставлен в команде местного воинского начальника, и питавший поэтому ко мне особую признательность.

Я решил попытаться узнать у него, нет ли возможности в какой-либо еврейской повозке скрытно пробраться через большевистские линии в расположение поляков и что это может стоить. Пошел к нему в магазин, так как не знал, где он живет. Прихожу, оказывается, в магазине его нет, он дома. Спрашиваю адрес и иду к нему на квартиру. На квартире, оказывается, его тоже нет, так как только что ушел в магазин. Эту неудачу я приписал указанию судьбы и поэтому решил более не искать его, а тотчас же идти из Минска пешком. Фамилии своей я, конечно, не назвал ни в магазине, ни на квартире моего знакомого. Узнать ни там, ни здесь, даже если бы помнили меня, не могли, так как длинная запущенная борода и костюм до неузнаваемости преобразили мою внешность.

Зашел в соборную часовню на площади, помолился Богу, вручая себя всецело Его воле, и отправился в поход.

Около десяти часов утра 10 марта я, пройдя через город, был уже на Виленском тракте. Выбрал я это направление по многим причинам. Во-первых, я слышал в вагоне, будто поляки уже захватили Лиду, что было совершенно неверно: Лида была занята поляками месяца полтора-два спустя, и я, идя туда, был ближе к цели. Во-вторых, что было важнее всего, путь на Лиду пролегал по местности, хорошо изученной мною по карте в бытность мою начальником штаба 10-й армии, ибо это был ее район. Знание на память хоть крупных населенных пунктов для меня было существенно, так как никакой карты у меня с собой не было, и в незнакомой местности я оказался бы с завязанными глазами. В-третьих, во время пути на Минск в вагоне случайно оказался один из чинов пограничной стражи, только что сформированной советским правительством. От него осторожными вопросами я выпытал, что сплошной охраны границы постами или кордонами пограничной стражи, как было ранее, еще нет, и что их отряд, состоящий из сотни конницы и роты пехоты, стоит пока сосредоточенно в местечке Молодечно. Значит, здесь граница контролировалась слабо. Как было в других местах, я не знал.