Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Расспрашивая крестьян о том, что слышно в округе и нет ли где опасности для меня, бедного старика, попасть в сумятицу боевых действий, я узнал, что на шоссе, которое ведет из Радуни в Гродно, советских войск совершенно нет, даже ни одного человека, никаких боев там ожидать нельзя и, вследствие этого, я могу беспрепятственно дойти до Гродно.

В то время, как я занимался этими расспросами, вдруг дверь трактира быстро отворяется, и в комнату шумно входят два милиционера в чуйках [89], с винтовками, закинутыми на погонном ремне через правое плечо дулом вниз по манере, принятой революционным воинством.

Войдя в комнату, новопришедшие направились в мою сторону. Я обомлел, думая, что сейчас начнется столь любимая милиционерами поверка документов. Тревога моя еще более усилилась, когда один из милиционеров, глядя на меня, спросил: «Товарищ, не ваши ли это лошади?» Я собрался было уже отвечать, как заметил, что он смотрит как-то поверх моей головы. Обернувшись назад, я увидел моего возницу, к которому и был обращен этот вопрос. Он ответил, что лошади его, но что они устали и ни к какой работе негодны. Препираясь на эту тему, они втроем вышли из комнаты, а я, воспользовавшись смятением, вызванным их приходом, и не желая более искушать свою судьбу, взвалил мешок на спину и незаметно вышел из трактира. Быстро миновав группу, торговавшуюся о чем-то у телеги, я пошел по указанному мне ранее направлению и скоро вышел из местечка на прекрасное шоссе, построенное немцами во время войны.

Пройдя версты две, дошел до поворота на Дубичи, через которые шла дорога на станцию Марцинканце, идти куда советовал мне жирмунский ксендз. Раздумывая о том, куда мне идти, я остановился наконец на решении идти прямо на Гродно, коль скоро здесь никого нет, – от добра добра не ищут. Дорога была прекрасная. Гладко укатанное шоссе было покрыто ровным слоем гравия и напоминало дорожку парка.

Пройдя верст пять-шесть, я начал подумывать о ночлеге. Наметил я себе деревню Заболотье, в двадцати верстах от Радуни, но затем почувствовал, что вряд ли дойду до нее, и решил остановиться раньше. По дороге попадались деревни, около которых я и делал краткие отдыхи. Подходящего места для ночлега не находилось. Наконец в одной деревне мне указали, что хороший ночлег я могу найти в шляхетской деревне Пшаленские, верстах в четырех не доходя до деревни Заболотье.

Деревня Пшаленские, названная, как оказывается, по фамилии шляхтичей Пшаленских, населявших ее, состояла всего из пяти-шести дворов и была расположена в четверти версты от шоссе. Подошел я к ней около пяти часов вечера, когда начало уже темнеть. В двух первых хатах получил отказ в ночлеге, и, наконец, в третьей, очень маленькой и неприглядной по внешнему виду, получил разрешение переночевать, хотя меня и предупредили, что у них семья в девять душ и в хате очень тесно. Разбирать мне было некогда, и я остановился у них.

Дома был старик лет семидесяти, его жена, старуха приблизительно таких же лет, молодая крестьянка лет тридцати, как оказалось, невестка, и четверо человек детворы. Двух сыновей, одного женатого, мужа молодой бабы, и другого, холостого, не было дома, они были на базаре в местечке Василишки [90], и их ожидали к вечеру.

Увидев, что старик набивает себе трубку каким-то сушеным мусором, я предложил ему махорки, которой у меня оставалось еще несколько щепоток. Надо было видеть его удовольствие, когда он затянулся этим табаком. «Это добрый московский табак», – сказал он с сияющими глазами. Когда же я предложил ему взять себе все, что у меня оставалось, то после некоторого колебания и отказов для проформы, он с восхищением принял мой дар и не знал, чем выразить мне свою благодарность. Вскоре приехали отсутствовавшие члены семьи, затопили печь и начали варить картофель и кипятить воду для моего чая. Тут я впервые узнал, что такое «курная» изба. Весь дым из печи повалил в комнату и стал густым слоем, аршина на полтора над землей. Сидеть было невозможно, так как дым до слез ел глаза, и надо было полулежать на лавке, чтобы быть ниже этого слоя дыма.

Вернувшиеся мужики принесли интересные новости. Немного не доходя деревни, они были остановлены двумя польскими уланами, которые осмотрели их телегу и отпустили. Это первое сведение, которое я получил из первых рук. До сих пор мне приходилось довольствоваться только слухами, иногда самыми нелепыми, как, например, ожидание польских легионеров в Ивенце в то время, когда не была взята еще Лида. Теперь уже не было сомнения в том, что я приближаюсь к границам территории, подвластной большевикам.

Хозяева были очень любезны. Не проявляли никакой религиозной и национальной неприязни. Вообще, среди польского и католического крестьянства я ни разу не заметил враждебного чувства ко мне, русскому и православному. Я всячески старался отблагодарить их, чем мог, за их угощение картофелем и молоком, так как они наотрез отказались взять деньги. Починить часы у них не мог по той простой причине, что у этих «счастливых» людей часов не было. Я угостил их чаем, сахаром и папиросами, которых у меня оставалось еще несколько десятков.

На следующее утро я встал в обычное время. Гостеприимные хозяева простерли свою любезность до того, что приготовили мне яйца всмятку, роскошь, которую мне давно уже не приходилось себе позволять, не позволили мне трогать моего запаса хлеба и угостили, кроме того, картофелем.

Около семи часов утра я снова уже шагал по немецкому шоссе на юг. Пройдя версты четыре я заметил, что у меня хлябает подошва на одном сапоге, да и другая выглядит тоже подозрительно. Обстоятельство это сильно обеспокоило меня, так как в ногах было мое спасение. Поэтому я решил в деревне Заболотье, к которой я подходил, разыскать сапожника и привести в исправное состояние мою обувь.

Судьба благоприятствовала мне и в этом: в ближайшем к шоссе доме, куда я пошел справиться об этом, жила семья сапожника, переехавшего из Вильны в деревню более года тому назад вследствие тяжелых условий городской жизни. Хозяина не было дома, но за ним тотчас же побежала одна из многочисленных девочек семьи, и через несколько минут явился небольшого роста плотный человечек лет за шестьдесят с добродушным, типично польским лицом, в усах, без бороды.

Он оказался большим остряком, доморощенным философом, любившим, как он говорил, размышлять о «филозофических вопросах». Ко мне он отнесся добродушно-снисходительно, слегка щеголяя своею начитанностью.

Занимая меня разговорами, он проворно справлялся с моими сапогами и, когда окончил работу, предложил мне позавтракать с ним чем Бог послал. Хотел даже сбавить одну марку с условленной платы в три марки за починку.