Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Я уже втянулся и шел довольно легко, экономно сберегая свои силы краткими отдыхами через каждые три версты, отсчитывая их по времени. Беспокоившая меня правая рука начала проходить, и я чувствовал себя очень бодро.

По пути миновал несколько деревень, и вот на горизонте, вдали, показалась колокольня Лаздунского костела {138}, но, чтобы попасть туда, надо было пройти, как меня предупреждали, через болотистую низину по дамбе, немного залитой полой водой.

Подхожу к деревне, название которой теперь забыл, и, действительно, за нею по направлению к Ладзунам узенькой ленточкой протягивалась по широкой (верст до двух) низине дамба. На половине дороге виднелся небольшой мост, возвышавшийся на пол-аршина над водой. Перед ним и позади него, шагов на пятьдесят в каждую сторону, дамба была покрыта водой.

Судя по тому, что вода не покрывала моста, можно было предположить, что на дороге она не стояла очень глубоко. Пытался было расспросить местных крестьян, но сведения от них были очень сбивчивые. Большинство советовало идти кружным путем на Утицы, что давало версты две-три крюку. Сами они дорогой не пользовались, вследствие ненадежности моста для повозок.

Очень не хотелось мне делать три лишних версты, поэтому я решил идти по дамбе, рискуя, в крайнем случае, при невозможности пройти через разлив, потерять даром еще версты полторы пути на движении к мосту и обратно.

К счастью, опасения мои оказались напрасными: в самых глубоких местах вода стояла не более как вершков на восемь [74]над полотном дороги, и, благодаря прочным сапогам, я, не промочив ног, перебрался на другую сторону болота.

К Ладзунам я подошел часов около 10 утра, но ксендза там не застал, так как он был где-то на требе [75]. Поэтому я, не останавливаясь, пошел на Ивью.

Ивья – большое жидовское местечко, центр жизни довольно обширной округи. Надо было вновь принять меры предосторожности, и я решил проникнуть в местечко какими-нибудь задворками прямо к ксендзу, чтобы у него узнать все, что мне нужно.

Не знаю, удалось ли бы мне это сделать, так как обычное расположение этих местечек таково, что все они вытягиваются в одну продольную улицу или две, пересекающиеся крест-накрест, с большой базарной площадью посередине; никаких боковых улиц, большей частью, не существует. Но, на мое счастье, костел находился как раз при входе в местечко с той стороны, откуда я подошел.

Ксендзов оказалось два: пробощ и его викарий [76]. Жили они в старинном каменном здании, соединенном сводчатым коридором с костелом.

Пробощ был лет под шестьдесят, викарий – молодой человек лет тридцати. Я начал было излагать ксендзам свой обычный рассказ, куда, откуда и зачем я иду, но, видя по выражению лица старого ксендза, что он не верит мне и отвечает очень сухо и сдержанно, у меня явилось опасение, как бы он не принял меня за опасного бродягу с уголовным прошлым и не принял бы каких-либо мер для выяснения моей личности. Поэтому я решил рискнуть и сыграть в открытую.

Мы втроем были в большой сводчатой комнате нижнего этажа. Единственная дверь вела в коридор; она была открыта, и в коридоре никого не было.

Я обратился к пробощу и откровенно заявил ему, что я русский генерал, бегу от большевиков и прошу его содействия указать мне путь, по которому мне идти дальше, чтобы миновать советские линии. Для того чтобы не делать дела наполовину и рассеять все его сомнения, я показал ему бывшие при мне документы, вполне устанавливающие мою личность.

Мое признание было принято очень сердечно. Тотчас предложили мне хотя бы немного отдохнуть у них. На столе появился самовар, хороший черный хлеб, масло и творожный сыр; все такие вещи, которых я давно не видел. Относительно пути дали мне совет идти на Ораны [77], где по их сведениям были немцы. На Лиду не советовали идти, потому что большевики получили подкрепления из Вильны [78], заставили слабые польские части отойти за реку и уничтожили мост через нее. Таким образом, на этом пути я рисковал не только быть обнаруженным при проходе советских линий, но и застрять перед какой-нибудь непреодолимой преградой.

Любезность ксендзов простерлась до того, что младший из них вызвался проводить меня садами из местечка на немецкую узкоколейку, по которой прямиком могу дойти до станции Гавья (железнодорожная станция в двадцати двух верстах от Лиды, на линии Молодечно – Лида), чтобы не следовать по довольно многолюдной проезжей дороге, на которой могли быть неприятные встречи.

Около часу дня я пошел по указанному пути. До станции Гавья было верст четырнадцать. Идти по довольно твердой песчаной насыпи было очень хорошо. Отойдя приблизительно верст восемь, я заметил в стороне, шагах в трехстах, небольшой фольварк [79]и решил там отдохнуть, потому что в этот день я сделал уже более двадцати верст и предстояло еще немало впереди.

На фольварке жили только работники, ни хозяев, ни управляющего не было, все они скрылись, когда большевики захватили эту местность. В батрацкую я и зашел; там были пожилая женщина, два парня лет двадцати и мальчишка-подросток. Обычно расспросили меня, кто я такой, и тотчас один паренек предложил мне починить часы.

Это оказался американский будильник с помятым волоском и лопнувшей ходовой пружиной. Так как мне, еще в бытность мою у себя в усадьбе, часто приходилось иметь дело с подобными часами и неисправностями именно это го рода, то у меня был уже навык в этой работе, и я, быстро разобрав часы, выправил волосок, укоротил на обломленный кусок ходовую пружину, пустил часы в ход, предупредив только владельца, что при укороченной пружине ему надобно будет для верности заводить часы не один раз в сутки, а дважды – утром и вечером.

Конечно, он был доволен результатом моей работы, и я, в виде уплаты, получил глубокую тарелку, горой, вареного картофеля и жбанок молока, кварты полторы [80], что и уничтожил с большим аппетитом.

Однако было уже четыре часа дня, мне надо было спешить, так как до намеченного мною пункта ночлега у станции Гавья было еще около семи верст.

К шести часам, когда начали уже сгущаться сумерки, подошел я к станции Гавья. Какое-то жуткое впечатление производила эта покинутая и безжизненная железнодорожная станция. Большой одноэтажный каменный вокзал, обычной железнодорожной архитектуры, с претензией на стиль, стоял, уныло глядя зияющими венецианскими окнами, лишенными не только стекол, но и переплетов. Вокруг ни души. На путях стояло несколько полуразбитых товарных вагонов и покоробленных платформ. С той стороны станции, где к ней подходила узкоколейка, стоял целый ряд легких бараков и навесов; под некоторыми из них в сгущающихся сумерках смутно виднелись штабели каких-то материалов. Видимо, когда-то жизнь била здесь ключом, теперь же нигде ни одного живого существа, никакого движения, только вечерний ветер треплет обои, свесившиеся лохмотьями с верхнего края окна.