Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Роскошная и обширная квартира Рахманова, конечно, могла без всякого стеснения для семьи владельца, состоящей из него самого и его жены, приютить даже не одного человека, поэтому я не заставил себя долго уговаривать.

В первый раз после оставления мной моего дома я мог наконец принять перед сном ванну и лечь спать раздетым. Не стыжусь признаться, что ночлеги мои в крестьянских избах и в еврейском постоялом дворе, редкая перемена белья, ночной туалет, заключавшийся лишь в том, что я снимал меховую куртку и папаху, имели последствием, что я принес с собою, кроме пыли и грязи, и непрошенных жильцов, от которых и избавило меня только прибытие в культурную обстановку.

В мягкой постели, в теплой комнате в глубине просторной квартиры, куда вовсе не долетал уличный шум, проспал я добрых десять часов, и когда, наконец, проснулся, то долго не мог прийти в себя и думал, что еще грежу: настолько резка была разница между окружающим и тем, к чему я успел привыкнуть за время моего странствования. Но прохлаждаться было некогда, ведь мне было дано разрешение на пребывание в Варшаве всего только на три дня.

Отправился я первым долгом в канцелярию генерала Глобачева, чтобы узнать у него, каким способом и когда могу отправиться к генералу Деникину.

Глобачев очень удивился и вместе с тем искренно обрадовался моему прибытию, готов был всячески и во всем быть мне полезным, но с места же огорчил меня известием, что обычный путь на юг России, по которому происходило сообщение с генералом Деникиным, лежал через Венгрию, и большевистский переворот, устроенный там Бела Куном {144}при содействии графа Каройи {145}, прервал эту коммуникационную линию на самое неопределенное время {146}. Надо было ждать. Но куда деться? Тут почти одновременно у нескольких лиц: Глобачева, Рахманова и военного врача, состоявшего при миссии Глобачева и бывшего раньше у меня в подчинении, когда я был главным начальником снабжений армий Западного фронта, явилась мысль поместить меня, до разъяснения политической обстановки, в санаторий Красного Креста, открытый в Отвоцке [100], близ Варшавы. Он действовал под флагом швейцарского Красного Креста, ибо русского представительства в Варшаве не было, но существовал на средства, оставленные еще нашим Красным Крестом.

Быстро была составлена санитарная комиссия, и я через два дня был принят в санаторий. Это произошло очень вовремя, так как, промедли я еще один день, Рахманову грозили бы серьезные неприятности за приют, данный им русскому, не получившему права на постоянное жительство в Варшаве.

Весть о моем прибытии быстро разнеслась по русской колонии, а из нее проникла и в польские круги, последствием чего и был строгий запрос Рахманову обо мне, слава Богу, тогда, когда я был уже в Отвоцке.

Насколько быстро мой приезд в Варшаву стал общим достоянием, можно судить по тому, что на следующий же день после посещения мной канцелярии Глобачева, рано утром, только что я проснулся, горничная Рахманова говорит, что меня желает видеть мой брат. «Что за история? – недоумеваю я. – Какой брат? У меня только и есть единственный, да и тот остался в Главном инженерном управлении, переехавшим в Москву, вернее в Троицко-Сергиевскую Лавру. Конечно, не он {147}. Так кто же?» Оказалось, что это был мой двоюродный брат, Николай Николаевич Лавриновский, бывший во время войны сначала Таврическим, затем Черниговским и, наконец, Рижским губернатором. Я так же далек был от мысли встретить его в Варшаве, как и своего родного брата. Как узнал из его рассказа, ему пришлось бежать из Пскова, их родного города, бросить больных стариков, отца и мать, жену с малолетней дочерью {148}, так как до него серьезно добирались и за его отца – гофмейстера и его – камергера, ему не миновать было бы короткой расправы за все эти преступления против советской власти. Бежал он из Пскова нормальным путем по железной дороге с подложными документами польского уроженца.

В тот же день меня посетил один из моих бывших подчиненных по штабу Минского военного округа прапорщик Яковский, поляк, уроженец города Варшавы. Он в очень теплых выражениях приветствовал меня и признался, как страшно боялся меня, когда служил под моим начальством, как у него дрожали руки, когда через тонкие перегородки штабного помещения до него доносился мой голос, распекавший кого-либо из чинов штаба.

Каюсь, что это случалось, но дело в том, что для формирования штаба Минского военного округа, каковой в мирное время вовсе не существовал, штаб Варшавского военного округа выделил всего лишь пять человек и, естественно, не из блестящих, ибо все, что получше, взял себе для формирования штаб армий Западного фронта {149}.

Мне пришлось постепенно набирать личный состав, как говорится, с бору да с сосенки. Например, на пост секретаря штаба, должность очень ответственную, штабом Варшавского округа был предназначен помощник журналиста, ровно ничего не понимавший в хозяйственных и финансовых вопросах. Его неведение угрожало мне на каждом шагу серьезными начетами, и я, естественно, очень недоверчиво относился к его докладам, неоднократно обнаруживал крупные ошибки, нервничал и повышал голос более, чем следует. Наконец я просил его приходить с докладом ко мне только после всех прочих, ибо чувствовал, что, выведенный им из равновесия, я нередко был незаслуженно резок с другими.

Впоследствии мне удалось заменить его подходящим лицом, и дело пошло лучше.

Меня очень тронул визит Яковского, доказавший мне, что я оставил о себе добрую память, несмотря на мою требовательность в служебном отношении.

Яковский, как офицер, искушенный в штабной работе, попал в польский Главный штаб, начальником которого был назначен бывший австрийский генерал Виктор {150}. Вообще, в Польской армии австрийские поляки сразу заняли преобладающее положение благодаря тому, что в Австрии не существовало тех ограничений для поляков, какие были у нас. В нашей армии для того, чтобы обойти эти препятствия, поляки прибегали к перемене религии, становясь большей частью лютеранами или реформатами, и, хотя ни для кого не было секретом, что эта перемена религии была чисто фиктивной, все-таки в глазах истых поляков делало их не вполне заслуживающими доверия и подозрительными в политическом отношении – русофилами.

Не избежал этой участи и генерал-лейтенант Довбор-Мусницкий, выдающийся офицер Генерального штаба, георгиевский кавалер {151}, которому летом 1917 года было поручено формировать Польский корпус на Западном фронте. Любимый своими солдатами, которых все окрестили по его имени «довборчиками», он неугоден был начальнику государства, как тогда называли Пилсудского, и был назначен генерал-губернатором Познани. Там мне пришлось с ним повидаться, но об этом расскажу ниже.