Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Тронулись. Вначале путь был обыкновенный, без кремальерного рейса, только несколько более узкой колеи. Петлями стали подниматься мы к главному хребту по узким лощинам, покрытым мелколесьем, обнаженным в это время года. Затем, мало-помалу, растительность стала редеть, сплошные заросли сменились пятнами мелкого кустарника, но вот и он исчез. На одном из полустанков, одиноко стоявшим в безлюдной местности, сменили паровоз, и заработала зубчатка по кремальерному рельсу. Узкие ущелья, по карнизам которых медленно карабкался поезд, становились все диче и диче: ни кустика, ни былинки, серый гранит, одетый кое-где зеленоватым мохом. Наконец появились снега. Сначала отдельными пятнами в затененных от солнца расселинах. Пятна эти становились все больше и чаще, пока не слились в сплошную белую пелену. Во многих местах, на протяжении целых километров, поезд шел под солидными деревянными навесами, устроенными против снежных обвалов. Погода была чудная; бледно-голубое небо было безоблачно; девственные снега искрились и переливались неуловимыми розовыми и фиолетовыми тонами под яркими лучами солнца. Кругом ни признака жизни, ни одной темной точки; повсюду снег, снег и снег. Острые пики, крутые склоны, глубокие пропасти – все покрыто ослепительно белым снегом. Часа три поднимались мы в этом безжизненном царстве вечного снега, пока не добрались до входа в туннель. Туннель этот по длине своей уступает многим альпийским туннелям, и особенность его заключается лишь в том, что он пролегает в области вечных снегов. После 20–25 минут пути по туннелю мы вынырнули вновь на свет Божий, уже в пределах нашей обетованной земли – Аргентины.

Картина окружающей местности начала меняться в обратном порядке, но гораздо быстрее, чем при подъеме: поезд катился по крутым уклонам и слышно было, как беспрестанно действовали тормоза. Снега сменились голыми скалами и дикими ущельями, те, смягчаясь, мало-помалу, в своих контурах, уступили место глубоким каньонам, появилась растительность и человеческое жилье.

К вечеру, когда уже начало сильно смеркаться, мы, не выходя еще из гористой местности, прибыли в Мендосу, наиболее крупный город западной части Аргентины, центральный пункт ее виноделия.

Тут пересели на другой поезд нормальной колеи и, успев лишь закупить в ближайшей к вокзалу лавочке кое-какую провизию, тронулись в дальнейший путь к конечному пункту нашего долгого странствования, Буэнос-Айресу.

В большом, очень опрятном, но без всяких приспособлений для отопления вагоне было нестерпимо холодно. Мы вытащили из своего скарба все, что столько нашлось, чем можно было бы прикрыться, но, несмотря на это, не могли сомкнуть глаз от пронизывающего холода. Первые лучи зари открыли перед нашими глазами безбрежную равнину, гладкую, как бильярд. За ночь мы успели выехать из отрогов Анд и теперь находились в районе аргентинских пампасов. Их нельзя даже сравнить с нашими южными степями; те пересекаются балками, разнообразящими пейзаж; кое-где высятся курганы; не похожи они и на нашу Барабинскую степь, по которой двое с лишним суток несется сибирский экспресс, – та хоть пестрит редкими пятнами мелколесья, здесь же равнина, как застывшее море зеленовато-серого цвета, ни холмика, ни овражка. Изредка далеко на горизонте показывались купы высоких деревьев, окружающих группы низких строений – это ранчо – фермы и загонные пункты для скота, который сотнями тысяч и зимой и летом пасется здесь на подножном корму.

Иногда поезд, погромыхивая, пробегал по мостам, перекинутым через реки, текущие почти в уровень с низкими заболоченными берегами. Кое-где виднелись громадные стада крупного рогатого скота да пугливо шарахающиеся от поезда стаи страусов, удачно акклиматизированные в стране.

День выдался солнечный, и к полудню мы обогрелись. Перегоны между станциями очень большие. Около некоторых станций небольшие поселки; крупных населенных пунктов на нашем пути, кроме Мендосы, не было. Только к вечеру, когда мы стали приближаться к Буэнос-Айресу, окрестная местность несколько оживилась: чаще появлялись ранчо, кое-где на горизонте высились трубы кирпичных заводов.

Около девяти часов вечера, в полной темноте, мы прибыли наконец в Буэнос-Айрес и со стесненным сердцем вышли на перрон в шумную толпу совершенно чуждого нам народа – нашего антипода.

Жуткое чувство – очутиться в громадном чужом городе, без всякого определенного положения, без всяких определенных планов на ближайшее будущее и, ко всему этому, с очень ограниченными средствами. Жизнь в Японии в ожидании отъезда, пароход «Сейо-Мару» и Трансандийская дорога поглотили добрую половину выданного нам пособия, и в среднем у нас осталось около 250 долларов на человека. Правда, некоторые рабочие – пройди-светы, которые оказывались нашими временными спутниками на пароходе и побывавшие раньше в Аргентине, говорили нам, что в Буэнос-Айресе так же легко найти работу, как выкурить папироску, но свидетельство это относилось ко времени великой войны, когда лихорадочная работа кипела повсюду, и поэтому не было вполне успокоительно. Впоследствии оказалось, что спрос на труд такого рода, который могли предложить мы, ко времени нашего прибытия в страну совершенно иссяк, но об этом ниже.

Итак, с трудом разобравшись в гомоне толпы, окруживших нас носильщиков и факторов, мы наняли несколько пролеток (к такси опасались прикасаться, считая, по старой привычке, конного извозчика дешевле автомобиля, в чем, кстати сказать, ошиблись), и после довольно краткого пути оказались в грязноватой, казарменного типа гостинице.

Поздно было думать об ужине, улеглись мы на голодный желудок спать; ночь, проведенная без сна в холодном вагоне, дала себя почувствовать, и, несмотря на жесткие, как камень, постели и довольно прохладную температуру в комнате, которая открывалась прямо на веранду, невзирая на то, что завтрашний день должен был приоткрыть завесу нашего будущего, мы крепко заснули.

Утром следующего дня, это было 3 августа 1920 года, отправились мы всей гурьбой, кроме мадам Нечаевой с дочерью, первым делом к нашему консулу, адрес которого получили еще в Иокогаме. Считали нужным предъявить ему наши паспорта для легализации и надеялись получить необходимые сведения о том, где следует искать и можно найти работу.

Нашим консулом в то время был Федор Викторович Пташников, занимавший этот пост еще до войны, сравнительно молодой человек – лет сорока с небольшим, отлично владеющий всеми западноевропейскими языками и прекрасный знаток местной жизни.

В отношении первой нашей заботы о паспортах он успокоил нас, что в Аргентине никакой легализации личных документов не требуется, и действительно, за время двух лет, что я провел в Буэнос-Айресе, мне ни одного раза не пришлось добывать своего паспорта: ни домохозяева, ни работодатели, ни полиция вовсе не интересовались в то время личными документами иностранцев, никаких ни налогов, ни податей, и только перед отъездом из Аргентины, когда мне надобно было визировать мой паспорт у французского консула, я достал себе в один день cedula de identidad [184].