Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

В отношении второй заботы – о заработке, огорчил, в особенности меня. Спрос на рабочие руки в Аргентине в течение года возникает периодически и обусловливается полевыми работами, главным образом по сбору урожая, и экспортом скота в битом виде. Но как для первого, так и для второго требуются привычные рабочие руки в прямом смысле этого слова; на интеллигентный и ремесленный труд спроса почти нет: квалифицированные рабочие могли бы еще надеяться найти какое-либо место, для любителей же надежды на это никакой нет. В частности, относительно меня консул заметил, что мой возраст (мне было уже пятьдесят два года) может создать мне еще большие затруднения. Всякий пожилой эмигрант считается аргентинским правительством clavo (гвоздем), который без пользы обременяет страну.

В заключение все-таки сказал, что вовсе не хочет обескураживать нас, считал только своим долгом предупредить о предстоящих затруднениях и, осведомившись о нашем положении, дал нам удостоверения для принятия нас в Hotel de Emigrantes, дабы облегчить наши финансы, по крайней мере на первые дни нашего пребывания в Буэнос-Айресе.

Нам предстояло еще два визита: к нашему посланнику в Аргентине, Е. А. Штейну [185] {283}и к священнику отцу Изразцову {284}, аргентинскому старожилу; около тридцати лет служил он в Буэнос-Айресе, но мы решили прежде всего перебраться в Hotel de Emigrantes, дабы избежать расходов по проживанию в гостинице.

Учреждение это, пожалуй, единственное в своем роде в свете, надо признать весьма полезным и вполне соответствующим своей цели. Конечно, в основе его лежит не цель благотворительности, а государственная потребность Аргентины, страны с огромной территорией и очень слабо населенной.

Потребность в приливе рабочих рук, при интенсивном росте промышленности, который опережал естественный прирост населения, побуждало аргентинское правительство создавать наивозможно благоприятные условия для эмигрантов, и так как для последних особенно трудны первые шаги в чужой стране, то здесь нужна была первая помощь.

Каждый эмигрант имел право жить на полном пансионе и совершенно бесплатно в отеле в течение недели. В случае, если до истечения этого срока он не мог приискать себе работы, срок этот, по ходатайству соответствующего консула, удваивался. Случаи эти в прежнее время были очень редки, и большинство эмигрантов не досиживало даже недельного срока, поэтому содержание дома не представляло большого бремени для правительственной казны.

Отель был расположен на окраине города, недалеко от вокзала, на который мы прибыли, и представлял собой громадное трехэтажное здание. В двух верхних этажах были дортуары, по четыре в каждом, по два по каждому фасаду.

Посреди между дортуарами – рекреационная, в ней же и умывальники. Каждый дортуар рассчитан на пятьсот человек. Железные койки с проволочной сеткой вместо матраса в два яруса. Женщины размещаются в особом дортуаре отдельно от мужчин. Никаких вещей в дортуар вносить не полагается: все они сдаются в пакгауз в первом этаже, доступ куда разрешается с малыми перерывами в течение всего дня. В дортуар можно приносить лишь самое необходимое постельное белье; от казны ничего этого не полагается, да и слава Богу. Чистота прямо госпитальная. После полудня всем обитателям, невзирая на погоду, предлагается выйти на воздух, и производится капитальная чистка комнат. День начинается в восемь часов утра, когда в столовой на первом этаже подается парагвайский чай herba mata в суповых тарелках с ложками и по французской булке. В час дня дается обед, состоящий из двух блюд: тарелка супа – мясной бульон с вермишелью, лапшой или макаронами и мясное блюдо с гарниром из овощей и булка. В семь часов – ужин такого же состава. Временем своим обитатели отеля располагали совершенно свободно: могли выходить, когда хотели, но возвращаться для ночлега должны были не позже девяти часов. При каждом возвращении обязаны были предъявлять сторожу у ворот свои билеты, выданные администрацией отеля.

Во время нашего пребывания в отеле в нем было не более пятисот человек, большей частью немцев из провинций, отошедших от Германии и Австрии к вновь созданным государствам.

Устроив свои дела в отеле, мы отправились к посланнику Е. А. Штейну, к которому имели рекомендательное письмо от нашего посла в Японии, Крупенского. Штейн принял нас очень радушно и старался всячески рассеять наши мрачные мысли о будущем, надеясь благодаря своим связям благополучно разрешить роковой вопрос о хлебе насущном; категорически высказался лишь против нашего предположения устроиться всей артелью где-нибудь на сельских работах в campo [186].

– Вы не имеете представления об этих работах и об условиях, в которых приходится жить рабочим. Мне приходилось несколько раз присутствовать на них. Я был только зрителем и то изнывал от жары, видел те бараки, в которых живет этот люд. Это под силу только привычным ко всякого рода невзгодам нашим крестьянам, вам же об этом и думать нечего. Для вас поищем, и уверен, что найдем что-нибудь другое.

От Штейна отправились мы к отцу Изразцову, жившему на улице Брезиль в церковном доме, около церкви, построенной нашим правительством лет десять-пятнадцать назад. Отец Изразцов и матушка приняли нас очень тепло и радушно; тоже, подобно Штейну, старались разогнать наши печальные думы о будущем и со своей стороны обещали использовать все свои многочисленные и многолетние связи в аргентинском обществе для приискания нам какой-либо работы.

Тут же мы посетили храм, при виде которого перенеслись мысленно в далекую нашу родину. Небольшой, но по внешнему виду и по внутреннему убранству в строго выдержанном византийско-русском стиле. Храм этот являлся настоящим уголком православной России в иноверческой стране. К сожалению, чисто русский приход этого храма был очень малочислен, так как большая часть русских православных крестьян Волынской, Подольской, Гродненской и других западных губерний, приезжавших в Аргентину на время полевых работ, была рассеяна в провинции; многочисленная же так называемая русская колония в Буэнос-Айресе, насчитывающая около 200 тысяч человек, состояла почти исключительно из евреев.

Приход православного храма пополнялся православными сирийцами, эмигрировавшими в разные эпохи из Малой Азии от турецкого гнета. Натурализовавшись в новой стране, они тем не менее строго держатся своей веры и трогательно чтут память наших монархов, исконных защитников православия.

Колония очень сплоченная, зажиточная, и благодаря ее поддержке храм может существовать даже после того, как лишился поддержки нашего правительства.

Мы оказались не первыми ласточками в Аргентине. Приблизительно за месяц до нашего прибытия в Аргентину приехала прямо из Европы (через Англию) партия в восемь человек: трое женатых, с женами, но без детей, и два холостых. Это были беженцы из Петрограда. Удалось им вырваться из Советской России во время успешного наступления Юденича, когда белым войскам удалось занять Царское Село {285}и подойти почти вплотную к столице. Главой этой партии был некто Филиппов, бывший кавалерийский офицер, но в то же время, по его словам, ученый агроном. Человек он был с большими странностями и во всяком случае – неуравновешенный. Приехали они с некоторыми средствами: тысяч до десяти аргентинских песо, что по тогдашнему курсу представляло около трех тысяч долларов. Происхождение этих денег Филиппов довольно откровенно объяснял фабрикацией фальшивых керенок, чем они занимались в Царском Селе, когда этот город переходил из рук в руки и надзор за населением ослабел.