Амшей Нюренберг - Одесса — Париж — Москва. Воспоминания художника

Жозеф Бернар никогда не искал популярности. Его редкие заказчики высоко ценили его творчество и, зная, что он стремится только к правде, безгранично ему доверяли. Как и Роден, он тоже мог сказать: «Я никогда не лгал и не льстил моим современникам».

Движение Бернар передавал, как античные мастера — без напряжения усилий, свободно и свежо. И, как греки, создавал произведения, всегда отражавшие воздух и окружающее пространство.

Бернар — один из тех редких скульпторов, которые умеют видеть пластичность всюду и ради нее меняют свои творческие замыслы.

Во всех глыбах камня, мрамора, во всех кусках глины он чувствует скульптурный мотив. Окружающий мир для него не сырой материал, ожидающий прихода скульптора, чтобы под его творческими руками зажить и засветиться красотой, но, в известной степени, незаконченные произведения с уже намеченными формами. Задача скульптора выявить эти формы, гармонично связав их в одно целое. Жозеф Бернар как бы помогает природе, совершенствует ее.

Трудно во французской скульптуре найти мастера, который работал бы в материале с таким проникновением в его природу, я бы сказал, и в душу, как Жозеф Бернар. Возможно, что его учителями были греки раннего периода и готические примитивисты, но учился у них он недолго. Скоро он нашел свои основные принципы и методы и пути.

В истории французской скульптуры Жозеф Бернар занимает почетное место. Его работы украшают многие французские города и музеи. Его творчество является продолжением национальных скульптурных традиций. От Гудона и Фальконе (автора «Медного всадника») через гениального Родена, Карно, Майоля и Бурделя до Бернара — один логически развивающийся путь.

Восхищенный скульптурой Жозефа Бернара, я написал о нем большую статью, которую мой друг, писатель Виктор Финк перевел на французский язык.

Статья понравилась Жозефу Бернару. Пожав мои обе руки, скульптор радостно сказал:

— Я тронут… Благодарю вас! Мне хочется сделать вам подарок. Берите какую-нибудь голову или статуэтку… Берите!

— О, нет! — сказал я. — Что вы! Не смею.

— Тогда выберите себе несколько рисунков.

И он принес большую папку, наполненную рисунками. Я выбрал два рисунка. Нагие женские фигуры. Тушь и перо.

— Возьмите еще один. Пером сделанный, — сказал он.

— Хорошо. Если вы желаете, возьму.

Он взял перо и на всех трех рисунках сделал очень теплые надписи.

Попав в 1927 году вторично в Париж, я, конечно, вспомнил о своем знаменитом, никогда не гаснущем в памяти друге — Жозефе Бернаре. Скульптор Мещанинов по моей просьбе отвез меня и жену на некогда дорогое мне Сите Фальгер. Все предстало передо мной в знакомых, чуть посеревших тонах. Даже вечернее парижское небо цвета выцветшего перламутра показалось мне мало изменившимся.

Мещанинов позвонил. Широкая дверь мастерской открылась, за ней в призрачном озарении стояли Жозеф Бернар и его супруга. Бернар сделал несколько шагов, в которых чувствовалась уже старость. Но глаза его горели, как и некогда, золотым огоньком, добротой и умом.

Скульптор радостно протянул нам обе руки и пригласил в мастерскую. Мы вошли в большое, напоминавшее гараж помещение, заполненное голубыми мраморами, желтыми песчаниками и серыми камнями. Я подумал: этого хватит для нескольких трудолюбивых скульпторов. Когда, осмотрев работы, я, усталый, подошел к ваятелю, он спросил:

— Какое впечатление у вас?

— Огромный успех! Колоссальные достижения! — воскликнул я.

Жозеф Бернар скромно ответил:

— Я думаю, что некоторые успехи должны быть… Мы с вами, дорогой друг, не виделись пятнадцать лет… Все это время, каждый день, в во семь часов утра я был уже здесь и уходил вечером…

И, улыбаясь, повторил:

— Я думаю, что успехи должны быть… Не так ли, мой дорогой друг?

1927 год. Париж. Улица Барро, гостиница «Сто авто». Первый за всю зиму снег. Рыхлый, жиденький. На один-два часа. Париж — романтический пейзаж, написанный молодым Клодом Моне. Тянет пописать, но ноги и руки зябнут. И потом, поставишь мольберт и начнешь писать — а снег растает…

В моем рабочем районе поселился приехавший из Москвы писатель и редактор «Огонька» Ефим Зозуля. Он приехал отдохнуть, поглядеть Париж и поучиться живописи. В то время он занимался не только литературой, но и живописью и хотел пожить «жизнью художника».

— Это была моя тайная, навязчивая мысль, — говорил он.

Я постарался его «приклеить» к живописи. Показал ему Люксембургский музей, салоны и магазины картин. Зозуля себя чувствовал счастливым.

— Столько живописи, захлебнуться можно, — говорил он.

Особенно его интересовала современная живопись, живопись последних дней. Ему хотелось поучиться французскому колориту и фактуре. Он мне рассказывал, что в молодости мечтал быть художником. Много рисовал, писал, но жизнь оторвала его от живописи и бросила в литературу. В Париже он решил хоть на некоторое время вернуться к живописи. Когда я ему посоветовал поработать годика два и написать 25–30 полотен, устроить персональную выставку и показать себя, Зозуля, улыбаясь, отвечал: «Что вы, что вы, Амшей! Мне этого никак нельзя. Вы не знаете наших писателей. Это очень злой народ. Они тогда обязательно скажут, что настоящее призвание Зозули — живопись».

В «Ротонде» Мещанинов меня познакомил с неразлучной парочкой — художниками Сигалами. Это американцы, выходцы из России. Живут они в Нью-Йорке двадцать лет.

Каждый год весной, когда парижские центральные площади и бульвары похожи на колоссальные яркие цветники, написанные лучшими колористами Франции — Ренуаром и Боннаром, когда запахи этих цветников наполняют весь Париж и кажется, что деревья, дома, автомобили и даже люди пахнут тюльпанами и нарциссами, когда художники, напрягая свой остывший за зиму темперамент, пишут весенние натюрморты и мечтают о маршанах, вот тогда Сигалы приезжают в Париж.

Живут здесь два, а если хорошо работается, то и три месяца. Но когда в парках и садах зелень начинает тускнеть, а небо теряет прозрачную нежную голубизну и становится белесым, Сигалы, низко поклонившись дорогому Парижу и благодарно пожав ему руку, уезжают в свой душный, неприветливый Нью-Йорк.

Париж они называют «милым», «дорогим». Они пишут преимущественно погруженные в дрему переулки со старыми выцветшими домами (реакция после нью-йоркских небоскребов), приветливые парки и сады с бледной, точно легким туманом покрытой зеленью, поэтические набережные и видавшую виды, с медленно плывущими яркими баржами, мутно-зеленую Сену.

Какая-то жадность ко всему новому, свежему, желание участвовать своим скромным творчеством в жизни современного искусства всегда ощущаются в их творчестве. В своих работах они стремятся передать парижский серебристый колорит и это, надо признать, им часто удается. Их любимые художники, которых они считают своими учителями: Пикассо, Сислей, Монтичелли, Буден и Утрилло.