Амшей Нюренберг - Одесса — Париж — Москва. Воспоминания художника

В 1924 году вступил в Коммунистическую партию. С 1928 года работает забойщиком в Прокопьевске. Один журналист написал о Бредисе: «Он прям, строен. Чувствуется, как его мускулы налиты железной силой. Неужели ему 60 лет, и 40 лет проведены под землей? Не верится».

Позировал он так же, как работал на шахте.

Через три недели к нам в номера явилось начальство поглядеть, как идут портреты. Портреты им понравились.

— Больно медленно работаете, художники, — сказал председатель Прокопьевского угольного района.

Тогда я ему сказал:

— А знаете, что великий итальянский художник Леонардо де Винчи свои портреты писал по три года?

— Ваш знаменитый итальянский художник тогда писал портреты для буржуазии, а вы пишете портреты для Советской власти и должны помнить о темпах. Разница большая. Поняли?

Девинов и я, сдерживая улыбки, сказали:

— Конечно, поняли.

Сегодня разбирали конфликт, возникший между эстетикой и большевистской техникой.

Чтобы придать нашим индустриальным пейзажам больше живописности и динамичности, из всех заводских труб мы пустили густые облака дыма. Бездымные трубы нам показались нежизненными. Как художники мы были правы. Но начальник Кемеровкомбинатстроя т. Норкин, поглядев на наши работы, с огорчением процедил:

— Услужили, друзья. Спасибо. Москва нам за такой дым даст такую нахлобучку.

И, после минутного молчания, добавил:

— Ведь дым это наше несчастье. Мы с ним боремся, а вы его рекламируете.

В Кемерово нас встречали, как знатных иностранцев. Были пышные банкеты и дружеские тосты. Мы не осрамились. Отвечали в стиле Стасова. На огромном шумном заводе один из нас, потрясенный всем виденным, подошел к главному мастеру и с нескрываемым волнением сказал:

— Когда я вижу, как вы спокойно в пламени и гуле блюминга тянете огненные рельсы, мне хочется крепко пожать вам руку.

На это мастер, крепыш с потным лицом, в темно-синих очках и невыразимой шляпе, мягко улыбаясь, ответил:

1935. Шахтерки. Бумага, уголь, сангина, белила. 56×58

— А когда я был в Москве в Третьяковке и видел замечательную картину, кажется Репина, «Убийство сына», мне тоже захотелось найти этого художника, который написал ее, и очень крепко пожать ему руку.

В Прокопьевске председатель горсовета, показывая нам два новых клуба, с непередаваемым достоинством произнес:

— В этих клубах и ваш Рафаэль, и Репин сочли бы честью для себя поработать.

В Кемеровском химкомбинате при подписании с нами договора возник небывалый в нашей практике эстетический спор о том, как писать наши будущие картины: мазками или без мазков. Управляющий делами, человек с солидной лысиной и двойным подбородком, с достоинством заявил:

— Я думаю, что мазками лучше… Как-то солиднее.

Решением управления делами спор был ликвидирован. Мы взялись за работу.

Сдав благополучно портреты (это нас, разумеется, окрылило), мы решили еще написать несколько этюдов для московских выставок и остаться на недельку в Прокопьевске. Портреты были выставлены в новооткрытом клубе и пользовались успехом. Но зампреду наша работа и наш энтузиазм настолько понравились, что он решил нас удержать на две декады для «важного дела».

— Мы, — сказал он с подчеркнутой гордостью, — выпускаем книжку «Жемчужина Кузбасса». Нужны рисунки, а делать их некому. Вот, поду мал я, вы ребята способные и боевые. Вы и сделаете нам рисунки.

И голосом, полным дружелюбия, прибавил:

— Не откажите мне, дорогие друзья, в просьбе.

Пришлось остаться.

— Ну вот, и книгу спасете.

И, мягким голосом, прибавил:

— Мы вас спустим в шахту, посмотрите и зарисуйте, как там работают шахтеры. Увидите за работой героев, которых вы так удачно нарисовали.

И, погодя еще, добавил:

— Для художников это очень интересно.

Мы остались еще на декаду.

На следующий день нам выдали шахтерские костюмы, каучуковые шлемы и горящие лампы. Захватив альбомы и цветные карандаши, мы пошли в шахту «Бис 2».

Спустили нас на большую глубину. Пахло густой, пронизывающей сыростью. С потолка падали тяжелые черные капли. Слышен был ритмичный стук отбойных молотков. Свет слабо освещал дорогу вглубь туннеля. Долго мы искали работающих шахтеров. Наконец нашли овеянных легендами подземных героев. Раскрыли альбомы и начали их набрасывать. Вскоре бумага покрылась черными мокрыми кляксами, но мы, не обращая внимания на тяжелые условия работы, продолжали рисовать. В Прокопьевске спускались в шахты. Вид наш был настолько юмористичен, что самые мрачные шахтеры, взглянув на нас, начинали улыбаться и даже смеяться. Особенно смешно выглядел Мидлер. Высокий, худой, угловатый. Шахтерский костюм его сделал каким-то опереточным Дон-Кихотом. В забоях шахтеры никакого внимания на нас не обращали. Проходили мимо, задевали, толкали.

После работы нас лихо подняли вверх, похвалили за мужество и отвели в умывальню. Поглядели мы друг на друга и рассмеялись. Вид у нас был такой, словно мы спали в шахте, укрывшись угольными мешками. Мы долго теплой водой с мылом смывали покрывшую лица и руки, приставшую к коже угольную пыль.

Три раза мы спускались в шахту. Рисунков набралось много. Несколько дней мы потратили на то, чтобы наброски привести в композиционный порядок и придать им законченный вид. В рисунках мы старались сохранить две ценные черты: движение шахтеров во время работы и свежесть линий и штрихов. Нам казалось, что эти ценные особенности нам удалось передать.

Народ здесь простой, сердечный. Женщины стройные, с гордо посаженной, небольшой, круглой головой и мягкой, «крылатой» походкой. Делая однажды наброски на шахтерском дворе, я обратил внимание на молодую женщину, сидевшую на бревнах. На ней был новенький шахтерский костюм и невысокие щегольские сапожки. Лицо ее, приятное и приветливое, мне показалось знакомым, но вспомнить, где и когда я ее видел, не мог. Долго я силился вспомнить, но тщетны были мои усилия. И вдруг в мозгу зажегся и ярко запылал образ лица знаменитой «Олимпии» Эдуарда Мане. «Да — это она, — сказал я себе, — она». Тогда я подсел к ней и голосом, полным дружбы, сказал ей:

— Милая девушка, посидите часок, и я вас нарисую.

— Нет, — ответила она, — я уже стара для этого.

— Сколько же вам лет?

— Тридцать, — тихо, с грустью, ответила она.

— И только? Вы ведь очень молодо выглядите.

— Нет, нет, — шептала она, — не льстите мне.

В ее темно-серых глазах зажегся веселый и добрый огонек.

— Посидите для меня часок. Один только час, — пристал я к ней. — Я нарисую два портретика. Один для вас, другой для себя.