Амшей Нюренберг - Одесса — Париж — Москва. Воспоминания художника

Были в музее Карнавале. Волнующие экспонаты. Выставка жизни и быта XVIII веха. Сильное впечатление произвел Шарден. Обошли и обнюхали все углы. Долго и внимательно рассматривали вещи и искусство, относящееся к Революции и Коммуне. Какие яркие памятники революционной борьбы Франции!

Моя жизнь медленно течет между двумя берегами — между любовью к музею и привязанностью к современности.

Я хмелею от одной мысли, что скоро в Москве опять увижу портреты Рембрандта.

В годы моей молодости имя Луначарского произносилось с большой любовью и, я бы сказал, с восхищением. Это была естественная сердечная дань обаянию этого мужественного, доброго и благородного человека. Мне довелось часть видеть и слышать Анатолия Васильевича.

Впервые я его видел в Париже в 1912 году. Парижская революционная эмиграция хоронила видную польскую революционерку (фамилию ее, к сожалению, не помню). Было много народу. У гроба выступали ее близкие, друзья, знакомые. Все они говорили с большим подъемом. После их речей образ покойной перед собравшимися предстал как легендарной мученицы революционных идей, которым она отдала все свои физические и душевные силы.

Последний оратор смолк. Луначарский подошел к человеку в черном, ведущему митинг и попросил слова. Человек в черном дал ему слово.

Луначарский говорил с покоряющей страстью. Он ярко обрисовал благородный светлый образ покойной. Ее большой революционный путь он назвал «хождением по мукам». Это была великая героиня мужества, смелости и правды, правды народной…

Жесты оратора были скромны и благородны и хорошо дополняли его мысли.

Речь его всех потрясла.

Я понял, что перед нами выдающийся оратор. Большой и редкий талант.

Когда Луначарский кончил говорить, люди минут пять не двигались, стояли молча, точно загипнотизированные. Потом стали подходить к оратору и крепко жать ему руку. Слышны были слова: «Замечательно! Великолепно!»

Один пожилой рабочий в вельветовом костюме подошел к Луначарскому и, сильно волнуясь, обнял его и тихо сказал:

— Если бы покойная могла заговорить, она бы вас горячо поблагодарила.

Прошли годы. Грянула Великая Октябрьская революция. А. В. Луначарский — народный комиссар просвещения. Любимейший оратор интеллигенции и рабочих Москвы. Двадцатые годы. В памяти оживают озаренные героикой пламенные дни, когда выступления Луначарского собирали огромное число слушателей, а имя его казалось знаменем молодой советской власти. Особенной популярностью пользовались его блестящие выступления на шумных диспутах о религии.

Вспоминая это революционное время, я должен со всей объективностью и искренностью признать, что одними из первых преданных друзей советской изокультуры явились, преимущественно, молодые художники, увлекавшиеся Пикассо, Сезанном и Матиссом.

Эти молодые художники были глубоко убеждены, что только небывалыми в истории живописи ярчайшими красками и новой формой можно передать большевистские идеи. Что живописной техникой Маковского и Богданова-Бельского невозможно передать революционную действительность. Разумеется, среди друзей советской изокультуры были художники различных творческих направлений — люди с энтузиазмом отдавшие все свои силы новой власти.

Это характерное для первых лет становления советского изоискусства явление наблюдалось во всех художественных центрах страны. Луначарский хорошо знал положение вещей на художественном фронте и творчество молодых художников охотно принимал. Он понимал, что нужно проявить терпимость к отдельным проявлениям юношеского темперамента и патриотизма. И идеологические срывы художника, если это восполнялось талантом и искренностью, рассматривал как явление роста новой изокультуры. Отсюда его покровительство «левым» течениям ВХУТЕМАСа и его вождям — Маяковскому и Штеренбергу. Но это мы наблюдаем только в первые годы становления советской изокультуры. Когда же Луначарский увидел, что народ охладел к левому, непонятному изоискусству, он начал покровительствовать более понятной народу реалистической живописи. Отсюда — его увлечение художественными обществами: НОЖом и АХРРом.

Луначарский — первый теоретик марксистской эстетики. Книг по теории искусства (в ту эпоху) не было. Редка была марксистская литература по этому вопросу. Вот почему вышедшая в издательстве АХРР книга, составленная из статей, написанных Луначарским по вопросам советского искусства, казалась нам, художникам, большим событием.

Мы начали увлекаться «трудовыми темами», поняв духовную и пластическую красоту труда. На выставках исчезли слащавые, банальные «ню» (обнаженные женские тела), «головки» и «цветочки». Художники стремились писать портреты тех, кто стоит за станками, кто работает в шахтах, растит хлеб, заливает улицы асфальтом, тех, кто в тридцатиградусные морозы строит километровые стальные мосты, строит новые города.

На выцветших московских заборах в 1922 году появились розовые афиши: «Центральный дом работников просвещения; Леонтьевский, 4. 1-я выставка картин НОЖ (Новое общество живописцев). Участвуют художники: Я. С. Адливанкин, А. М. Глускин, А. М. Нюренберг, М. С. Перуцкий, Н. Н. Попов, Г. Г. Ряжский. 6-го декабря состоится доклад-диспут: 1-й удар НОЖа. Докладчик С. Я. Адливанкин».

Указанная группа художников поставила себе трудную задачу — вернуть живописи ее утраченные реалистические традиции. Каждый художник мог писать так, как он видел, чувствовал и мыслил. Красоту надо искать в окружающем мире. Декларацию написал Адливанкин. Талантливо и убедительно. Выставка пользовалась успехом. Народ ее охотно посещал. На выставку мы пригласили Луначарского. Ждали его ежедневно. Он пришел неожиданно. В день моего дежурства.

Никого, кроме меня, из участников выставки не было. Я с радостью взял на себя роль гида.

Выставочное помещение не отапливалось. Луначарский был в зимнем пальто, в меховой шапке и теплых домашних туфлях. Вид у него был больной и утомленный, но, попав на выставку, он оживился. Добродушно шутил. Потом он начал обходить залы, внимательно рассматривая наши работы.

Мне нравились его живые, полные ума и юмора суждения о картинах. О каждом авторе он говорил так, будто хорошо знал пути его творчества. Говорил он четко, ясно. Что меня покорило — ни одной обычной, банальной фразы. Каждое слово наполнено профессионализмом и свежестью. Это был тонкий и культурный критик. Я глубоко сожалел, что под рукой не было блокнота и карандаша.

Уходя, он остановился у дверей и одобрительно, тепло сказал: