Амшей Нюренберг - Одесса — Париж — Москва. Воспоминания художника

Небо французов научили писать англичане. Тернер и Констебль были их учителями. Вспоминаю, с каким восхищением писал об их небесном мастерстве Делакруа. Наш Левитан также признавал их заслуги.

Полина уезжает в художественную мастерскую изучать декоративное искусство. Уезжает в час, возвращается к шести. К этому времени я и вернувшаяся из детсада Нелюся ждем Полину, которая должна нас обоих накормить и согреть. К нам заходят молодые французские коммунисты-писатели Моранж и Фридман. Угощают машиной и показывают Париж.

Cемья Нюренберга, 1926

Писал на берегу каналов. Опять влюбляюсь в Париж. Все притягивает, не оторвешься. Сегодня наблюдал, как спускаются и поднимаются по каналу баржи. Большое наслаждение для глаз. Сегодня этюды у меня голубые. Чувствую, что изменился, освежился и помолодел. Ах, если бы эту гидропатию я имел бы годиков пять назад!

Писал статью для журнала «Прожектор». Скучно заниматься в Париже литературой, когда здесь столько живописи. Пиши и радуйся!

24 ноября.

Переехали в новый отель. Рю Барро, 20.

Новый дом, новая мебель. Всюду свежая краска. Великолепная панорама Парижа. Не оторвешься. Эти живописные крыши и трубы, которые столько раз манили к себе!

Бегаю в комнату журналиста Пьера. Париж из окна его комнаты мне кажется морем: каждый дом, каждая крыша — огромная застывшая волна, окутанная туманом и дымом.

Сегодня падал снег.

Падал и таял. Мокрый, как будто бы кусочки белого тумана. Побелели крыши, улицы. Вечером был в Булони у Мещанинова. Вернулся в 12 часов ночи и застал своих женщин уже спящими. Нелюся после кори, разбросав свои похудевшие ножки, спит на груди Полины. Одеяло сползло. Я смотрю на них и тихо радуюсь за обеих. Одна избавилась от тяжелой болезни, другая от бессонных ночей.

За окном ночь. Слышен утомительный гул бегущего метро. Трудовой Париж уже спит.

Был у нас Федер. Старый, душевный, верный друг. До сих пор умеет улыбаться, веселиться. Работает много. Интересно и красочно рассказывает о нищете парижских художников.

Трудно в мои годы, при моих знаниях парижской живописи меняться. Но я здесь меняюсь и потому освежаюсь. Важно убить инерцию руки и особенно инерцию глаза. Ведь Париж разглядываешь глазами Писсарро (бульвары), Монмартр глазами Утрилло, а Сену с мостами глазами Марке и Матисса. Как трудно освободиться от них, а ведь нужно найти свое, и я постараюсь это найти.

Бывают моменты, когда, стоя перед работами Домье, думаешь: «Да ведь это делал художник наших дней!» Какой тонкий, глубокий, а главное, свободный от академизма своего времени художник. Сегодня я рассматривал его гениальный рисунок «Суп» (40×50 см приблизительно). Рисунок висит среди больших картин, написанных масляными красками, и резонирует больше, чем эти большие картины. «Суп» я запомнил на всю жизнь. Вот влияние гениального искусства!

Сильное впечатление еще произвели на меня работы Ватто. В полотнах этого великого мастера чувствуешь предвестника импрессионизма. Шарден — чисто французский мастер с виртуозной техникой и богатейшей фактурой. И английский живописец Констебль. Этот англичанин принадлежал к группе мастеров (Тернер и Бонингтон), у которых Клод Моне и Писсарро многому научились, когда работали над импрессионистской техникой.

Бывают Бабель и Зозуля. Творчество Бабеля — яркая звезда на тусклом небосклоне московской прозы. Зозуля хочет писать, как японцы.

Был с Зозулей в Люксембурге. Поразили нас Сезанн, Писсарро и особенно Ренуар, пожалуй, самый блестящий живописец нашего времени.

Зашел в кафе позвонить по телефону. Не дозвонившись, махнул рукой и направился к выходу. Меня догнал хозяин кафе и, грубо выругав, потребовал уплатить 60 сантимов за пользование телефоном.

Су — здесь солнце. Негаснущее солнце.

Бываем на Блошином рынке. Великолепный рынок. Все там есть, начиная со старых, «времен империи», клистирных трубок, кончая ослепительным севрским фарфором. Много старых, покрытых паутиной и пылью, в золоченых рамах картин. Есть малоношенные костюмы и шляпы последней моды. Выделяются на фоне выцветших восточных ковров выразительные черные африканские деревянные идолы. Федер сумел собрать небольшую, но потрясающую африканскую коллекцию, которой гордится.

Я покупаю здесь старые записанные холсты и пишу на них натюрморты и портреты. Часто задерживаемся в одной светлой, ярко окрашенной обжорке. Я там ем мулии (мидии), Полина и Неля — жареную картошку (знаменитый «помм фрит»). Пьем красное вино и, глядя на приобретенные вещи, радуемся. Домой возвращаемся усталые.

1928. Париж, пригород Сен-Клу. Амшей Нюренберг с дочерью Ниной и женой Полиной

Часто езжу к Мещанинову. В Булонский лес. Сын витебского портного неплохо устроился в Париже. У него на самой опушке Булонского леса собственный двухэтажный особнячок, построенный знаменитым Ле Корбюзье. Гениальный архитектор построил этот (первый в Париже) особнячок в 1923 году, когда фамилия Ле Корбюзье ассоциировалась со словом «безумие».

У Мещанинова большая коллекция работ Утрилло, Сутина, Модильяни и Кремня. И индусской старинной скульптуры. За чашкой кофе мы вспоминаем нашу лучезарную юность. Мещанинов здесь имеет большие, влиятельные связи. И обещает мне дружескую помощь. Поживем — посмотрим.

Вчера он мне показывал свои работы. Гипсы и мраморы. Ося был и остался скульптором с большим, утонченным вкусом. Влияние Парижа и Жозефа Бернара чувствуется сильно и ярко.

Дал жюри Осеннего салона на комиссию две мои работы: «Инвалид войны» и «Крымский пейзаж». Обе работы приняты. Хорошо повешены. Меня приняли в члены Салона. Понравились демократические традиции Салона: никто не имеет права выставлять больше двух работ. И каждого «вешают» так, чтобы он не остался в обиде. Мещанинов утром пневматичкой поздравил с успехом моих работ.

Пишу этюды на набережной. Бесконечно радуюсь, разглядывая живописные берега со старыми деревьями и домами. Увлекаюсь плывущими пароходиками и ярко окрашенными баржами, гружеными дровами. Сегодня писал Нотр-Дам, окутанный бледно-голубым туманом. Какое это незабываемое зрелище! Окончив сеанс, я сложил свой реквизит и пошел блуждать по берегу. Под мостами нищие. Один читает «Юманите», другой, сидя на камне, чинит обувь и, отрываясь от работы, пьет что-то из большой бутылки, третий чинит хибарку, склеенную из позеленевших, кем-то брошенных деревянных плит. Пошел дальше. Какой-то бородач высокого роста в старом резиновом костюме вылавливает длинной палкой из воды какие-то странные предметы.