Наталья Старосельская - Алина Покровская. Дорога цветов

В спектакль «Судьба одного дома» автор пьесы, артист театра Владимир Еремин, написавший инсценировку, и режиссер Борис Морозов включили один из самых, может быть, трагических эпизодов романа, именно Алине Покровской доверив сложнейшую роль – матери Виктора Штрума, Анны Семеновны. Самого Виктора сыграл Владимир Еремин.

Надо сказать, что этот фрагмент романа «Жизнь и судьба» – центральная, наиболее сильная часть спектакля, рожденного из эпизодов в основном тех произведений, что получили наименование «лейтенантской прозы» и буквально взорвали наши литературные впечатления о войне, царившие в те времена. В них дышала неприкрашенная, пропитанная кровью и болью правда, органически соединенная с простотой, почти будничностью повествования, вызывая ощущение ужаса и почти каких-то нравственных судорог.

Позволю себе небольшое отступление, отчетливо сознавая, что в наше время, наполненное одновременно агрессивностью, жестокостью и равнодушием к чужим бедам, два приведенных ниже стихотворения уже вряд ли вызовут те чувства, что вызывали в момент, когда стали нашим достоянием.

Одним из таких произведений было стихотворение юного поэта Иона Дегена, прошедшего войну, а затем, когда это стало возможным, уехавшего в Израиль и дожившего там до 2018 года. Не знаю, вошло ли оно в какую-нибудь из антологий стихов, написанных во время войны, мне довелось услышать его из уст режиссера Московского ТЮЗа и педагога Школы-студии МХАТ Иосифа Секирина и – запомнить на всю жизнь эти страшные строки:

Другим же потрясением стало прочитанное в одном из сборников стихотворение Семена Гудзенко:

В пьесе Владимира Еремина поэтических текстов нет, она талантливо и точно включила наиболее сильные фрагменты прозы Виктора Некрасова, Виктора Астафьева, Василия Гроссмана, Юрия Бондарева, Василя Быкова, киносценария Булата Окуджавы и Владимира Мотыля «Женя, Женечка и “Катюша”».

А Алине Покровской досталась роль, пережить, пропустить которую через свое сердце – задача неимоверной сложности. Стоя на авансцене в строгом черном одеянии с чемоданом, на который она порой присаживается, эта женщина пишет свое последнее письмо из гетто сыну, известному ученому-физику, живущему в Москве. Часть сцены обращенная к зрительному залу спиной, она поворачивается и словно вклинивается в радостную подготовку семейства Штрума к новогодней ночи: читает полное боли и отчаяния письмо Виктору, – самое последнее в жизни письмо, в котором сильнее всего прочего, подробных, досконально изложенных фактов своего существования в аду, звучит, заглушая все ужасы ожидания смерти, материнская любовь, помогающая держаться и в этом аду.

Ни малейшего пафоса нет в простых словах прощального послания, Алина Покровская читает его ровным голосом, но ее полные слез глаза, прерывающийся порой рассказ больше всех слов говорят о том, что довелось пережить этой женщине. О кошмаре, ставшем постепенно обыденностью, будничностью, потому что надвигался медленно, в мелочах, продвигаясь к своему апофеозу, к уходу в небытие.

Еще до премьеры Алина Станиславовна говорила в коротком интервью в телевизионной передаче «Звезды русского мира» о том, как важна для нее эта роль. Жанр спектакля режиссер определил как «Шесть мелодий войны», и совершенно особой мелодией звучат в ней четыре письма Анны Семеновны Штрум, соединенных в одно. В них запечатлена история реальной женщины, матери писателя Василия Гроссмана…

А потом состоялась премьера, посвященная 70-летию Великой Победы, и Алина Покровская услышала дыхание зрительного зала во время своего разделенного на части монолога – она не читала текст, не играла в этой ошеломленной тишине, в которой не раздавалось ни шороха, ни всхлипа. Актриса жила единой жизнью двух женщин – той, что существовала в реальности и погибла страшной смертью, и той, что силой писательского таланта воплотилась в великий образ Женщины и Матери кровавой войны…

Рассказ о выселившей ее из комнаты в чулан соседке, о знакомых, которые стали отворачиваться на улице при встрече с ней, о репликах соседей о том, что наконец-то они избавятся от жидов, о переселении в еврейское гетто, куда шли густой толпой согнанные со всего города евреи, перемежается началом празднования Нового года в далекой, как другая планета, московской квартире: радостными хлопотами жены Штрума, тревогами о муже ее сестры, напускным весельем неожиданно явившихся в гости директора института ядерной физики и парторга, с танцами и застольем, на самом же деле, чтобы получить от Штрума подпись на документе-предательстве. И за всем этим – словно два силуэта проступают из дымки: вынужденный на трагическое лицемерие Штрум и, скорее всего, в этот момент уже погибнувшая в гетто его мать, последние строки письма которой звучат страшно: «Это письмо нелегко оборвать, оно – мой последний разговор с тобой, и, переправив письмо, я окончательно ухожу от тебя, ты уж никогда не узнаешь о последних моих часах. Это наше самое последнее расставание… Что скажу я тебе, прощаясь, перед вечной разлукой?

В эти дни, как и всю жизнь, ты был моей радостью. По ночам я вспоминала тебя, твою детскую одежду, твои первые книжки, вспоминала твое первое письмо, первый школьный день. Все, все вспоминала от первых дней твоей жизни до последней весточки от тебя… Как закончить мне письмо? Где взять силы, сынок? Есть ли человеческие слова, способные выразить мою любовь к тебе? Целую тебя, твои глаза, твой лоб, волосы. Помни, что всегда в дни счастья и в день горя материнская любовь с тобой, ее никто не в силах убить. Витенька…