Наталья Старосельская - Алина Покровская. Дорога цветов

И не просто знают.

В одном из телевизионных интервью Алина Станиславовна признавалась: «Этот фильм дал столько народной любви, сколько не может дать ни один театр в мире. Наш театр, казалось бы, такой огромный – и все равно, такое количество зрителей не может уместиться в нем, даже если любимый спектакль будет идти десятилетиями. А фильм этот… он какой-то питательно-родниковый. И меня часто воспринимают как Любу Трофимову, а я ведь – не она… Приходится как-то пристраиваться, чтобы соответствовать: не разговаривать громко в городском транспорте, сдерживать какие-то эмоции…

Знаете, ведь Борис Львович Васильев написал сценарий на две серии, но, мне кажется, это было бы не совсем логично: жизнь стремительна, она летит и летит вперед. Это ощущается не только на протяжении фильма, а в финальных сценах, когда перед зрителем под песню, ставшую такой известной, такой родной, проносятся эти кадры – жизни героев, гибели Маши и Егора, ранения Ивана Варравы, те подробности, которые остались за кадром, но и вошли в фильм на уровне чувствования…

А Васильев очень хотел написать сценарий продолжения фильма. О том, как десантник Ванечка Трофимов, такой, как в финальном калейдоскопе, встречает в метро девушку со скрипкой – в толчее у нее падает футляр с инструментом, он поднимает его, они знакомятся и – начинается история любви. Такая же, как у его бабушки-пианистки, встретившейся с дедушкой в красных шароварах. Борис Львович хотел таким образом выразить очень важную для него идею соединения армии и культуры, искусства. Не так важно, что Люба не стала пианисткой, а стала врачом – это ведь тоже искусство, замешанное на милосердии, на ответственности. И, конечно, на любви…

Наверное, если бы это продолжение фильма «Офицеры» состоялось, мы увидели бы в судьбе Ивана Трофимова продолжение судьбы его отца и деда…»

«Не метет к себе…» Как точно выражен в этих словах не только характер Любы Трофимовой, но большинства героинь Алины Станиславовны Покровской, а главное – ее собственной человеческой сути. Никогда и ни в чем «не мела» она «к себе», не опускалась до этого, потому что внутренний аристократизм в лучшем смысле этого понятия, чувство собственного достоинства и высочайший профессионализм не позволяли унизиться до подобного. Даже в таком непростом организме, как театр…

Кто-то когда-то очень верно заметил, в чем состоит одна из самых больших сложностей актерской профессии: если у живописца есть кисть и краски, у писателя – щедрый арсенал метафор, эпитетов, всех возможных языковых богатств, у композитора всего семь нот, из сочетания которых можно создать чудо, а у музыканта – инструмент для воспроизведения этого чуда, у артиста нет ничего, кроме себя самого. Артист являет собой одновременно инструмент и исполнителя во всем многообразии причудливого набора, включающего в себя и кисть, и краски, и ноты, и струны или клавиши, и все сокровища родного языка. Он творит из себя самого, из собственных чувств, мыслей, эмоций, знаний, накопленного опыта, но главное – из своей человеческой сущности, из собственной наполненности.

А потому в идеале его внутренний мир должен быть не только глубоким и ненасытным на впечатления и переживания, но и по-своему закрытым от всего наносного. От той самой «жизни мышьей суеты», которую так емко обозначил великий поэт…

Алина Станиславовна с улыбкой рассказывала о том, что, когда жив был Герман Иванович, они ездили на дачу на машине, а после его ухода из жизни она отдала машину сыну и получает удовольствие от долгой дороги: «Сначала на городском транспорте, потом в электричке, потом в автобусе и еще – три километра пешком. Есть время подумать, повспоминать, почитать самой себе любимые стихи…»

И это признание, лишенное какого бы то ни было кокетства или самолюбования, органично вписывается в судьбу истинной звезды, о которой мой рассказ.

Ведь на дорогу цветов артист выходит не как имярек, а как личность, совместившая в себе два мира – свой и создаваемого образа. И они вольно или невольно сливаются для зрителя воедино, потому, наверное, так часто особенно полюбившегося артиста ассоциируют с ролью.

Как вот уже несколько поколений не отделяют Любу Трофимову от Алины Покровской. Как не отделяют ее театралы от Марии из «Святая святых», Екатерины Маленькой из «Обретения», Лики из «Моего бедного Марата», а в последние годы – от матери афганского бойца, оставшегося инвалидом из «Одноклассников», от Анны Семеновны Штрум из «Судьбы одного дома» и вдовствующей императрицы Марии Федоровны из «Красного колеса»…

Собственно (и об этом уже не раз говорилось на страницах книги), на протяжении своей долгой и насыщенной творческой жизни Алина Покровская играла главным образом роли героинь, которых мало в чем можно было упрекнуть. А когда среди них встречались «исключения из правил», как, например, с Меропой Давыдовной Мурзавецкой, мы невольно начинали искать им оправдания, оценивая высокое, поистине захватывающее мастерство актрисы.

Здесь хочется сделать небольшое, но, как кажется, необходимое отступление. В литературоведении, посвященном драматургии Александра Николаевича Островского (исключая специально посвященные ему монографии), почему-то менее всего места посвящено пьесе «Волки и овцы» и Меропе Мурзавецкой. Об остальных героях еще говорится, но об этой – самый минимум, лишь как об опытной и изобретательной интриганке. Но вот один из самых пристальных и глубоких исследователей творчества Островского, Владимир Яковлевич Лакшин, приводит в своей книге «А.Н. Островский» свидетельство важное, как представляется, «учтенное» режиссером Борисом Морозовым и актрисой Алиной Покровской.

Они нашли и обозначили для Мурзавецкой совершенно определенные биографические черты. В 1875 году в журнале «Отечественные записки» была опубликована статья Н.А. Демерта «Матушка Митрофания», в которой рассказывалось об одном судебном процессе.

Лакшин пишет: «Ну можно ли было когда прежде, не рискуя впасть в карикатуру, представить на сцене таких героев, как холодно-цинический Беркутов или соединившая преступное интриганство с религиозным ханжеством Мурзавецкая? А можно ли, скажите на милость, вообразить еще недавно в жизни такую историю, как разоблачение игуменьи Митрофании? Говорили, и не без основания, что именно это уголовное дело подсказало Островскому сюжет комедии “Волки и овцы”.

Митрофания была игуменьей Серпуховского Владычного монастыря и главной епархиальной общины сестер милосердия. В октябре 1874 года ее судили за открывшиеся аферы – подделку векселей, подложные заемные письма, подкуп юристов. Процесс привлек к себе внимание, как редкий в России случай суда над высшим духовным лицом. Женщина непомерного властолюбия и честолюбия, бывшая в миру баронессой Прасковьей Григорьевной Розен, Митрофания считала себя непогрешимой. Она дерзко шла на фабрикацию фальшивых векселей, обирала богатую купчиху, оправдывая себя тем, что печется о благолепии обители и богоугодного приюта. Сознание своей святости помогало ей присваивать и церковные доходы… Островского привлекло в этом деле соединение огромных личных притязаний и хищнических страстей с религиозным ханжеством современного Тартюфа в юбке. Монастырь он не решился изобразить, зная, что поругания церкви не допустит цензура – на этот счет вымарывались даже самые невинные словечки. Но подумал: мало ли святош и хищниц с той же самовластной психологией встречается в ином звании и в иных местах… И он сделал Мурзавецкую помещицей…