Сергей Беляков - Парижские мальчики в сталинской Москве [litres]

К январю 1941-го у Мура будет новая, “испанская” теория ареста. Неприязнь к Сеземанам-Клепининым и желание выстроить хоть сколько-нибудь логичную версию ареста отца и сестры стимулируют фантазию Мура и приводят умного, но все-таки еще наивного мальчика к вовсе чудовищным умозаключениям. Нина Николаевна, по словам Мура, “страшная врунья и интриганка” 570, надоумила “Васеньку” (Василия Яновского, соратника Сергея Яковлевича) оклеветать Эфронов. Написать, что, мол, “Аля и отец посылали в Испанию «плохих людей». <���…> В результате – арестовывают сначала Алю, а потом и отца”. Мур допускает, что отец и Аля и в самом деле ошиблись в подборе людей для Испании: “Отец – человек довольно наивный, т. е. не так наивный, как верящий в людей”. 571А кто-то из отправленных ими в Испанию людей оказался предателем. Может, даже троцкистом.

Мур пишет “ссылка”, “высланы”, не понимая, конечно, что такое исправительно-трудовой лагерь. Он переживает за Алю, часто думает о ней, но и представить не может ее мучений. “А ведь это скука – быть вдали от города, на севере”, – сокрушается Мур. Но если бы только скука… В марте начнут приходить письма от Али к матери и Муле. Аля писала, “что очень исхудала и «похожа на жирафу». Но она бодро работает…” 572. Ни Мур, ни даже Цветаева, к счастью, не понимали, отчего так похудела Аля и что значит работа в лагере: бесконечный непосильный труд за пайку сырого хлеба и черпак баланды.

Мур надеялся на возвращение Али. Он был уверен, что жизни отца и даже неприятных ему Клепининых ничто не угрожает. Не сомневался: все останутся живы. Митя, уже многое понимавший в советской жизни, честно сказал Муру: “…они все будут расстреляны” 573.

Литература была самым близким Муру искусством. А самым любимым была музыка. 8 августа 1941-го Мура и Цветаеву увезет из Москвы пароход “Александр Пирогов”. Они будут плыть четвертым классом, в темноте, в грязи и вони. А 9 августа наверху, в салоне первого класса, кто-то заиграет на рояле. Мур откроет свою дневниковую тетрадь и запишет (по-французски): “Музыка – о, великое искусство, о, главное искусство! Как сразу уходят на х… и война, и пароход, и Елабуга, и Казань, и устанавливается Небесный Интернационал. О, музыка, музыка, мы когда-нибудь вновь встретимся, в тот благословенный день, когда мы будем так сильно любить друг друга! Музыка, ценой презрения ко всем и любви к ТЕБЕ!” 574

Музыка – высшее наслаждение. Мур считал, что с ней сопоставима только “физическая любовь”, то есть секс. Но о сексе представления Мура были чисто теоретические. А вот музыкой он наслаждался.

Летним вечером Мур открывал окно. Во дворе пели птицы, тявкали собачки, шумели дети. Мура это не раздражало. Скорее, умиротворяло. Он включал радио. Радио транслировало увертюру к опере Вагнера “Лоэнгрин”, бодрый коронационный марш из оперы Мейербера “Пророк” и мрачную, “с большим музыкальным пафосом” увертюру к опере Мендельсона “Рюи Блаз”. К этому времени Мур уже любил “Кармен” и марши из “Аиды”, популярную классику. Но свой музыкальный вкус Мур постоянно развивал, а знания пополнял, расширял кругозор. Филармония в середине лета была закрыта, но интересы Мура далеко не ограничивались оперной, симфонической и фортепьянной музыкой. Он любил джаз, “прекрасный, веселый и завлекающий”, особенно американский и британский: “Завел радио – эге, какой-то джаз! Меня хлебом не корми – слушать джаз…” 575

Советским джазом Мур тоже интересовался. 8 июля он отправился в сад “Эрмитаж”, популярную и чрезвычайно престижную тогда московскую концертную площадку. Оставил Цветаевой записку: “Я ушел за билетом на Утесова. Фррр”. 576Вечером пошел на концерт, но вернулся несколько разочарованным: “…неважнец”.

Мур привык к настоящему западному джазу, а джаз Утесова – это совершенно особенный жанр. Некоторые музыкальные критики считают, будто это не совсем джаз. 577Утесов, гениальный самоучка, освоивший нотную грамоту лет в тридцать пять или сорок, был скорее одесско-ленинградско-московским шансонье, суперзвездой советской эстрады, уникальным, необычайно артистичным музыкантом и певцом. Но Мур ожидал от концерта другого. Впрочем, песни Утесова запомнятся и ему. Когда Мур будет грустить, страдать от одиночества, он вспомнит строчки из чудесной песенки Утесова. Песенки о любви к прекрасной корове:

Когда Мур будет ликовать, чувствовать себя победителем (хорошо приняли в новом классе или Цветаева пообещала дать денег на развлечения), он цитирует строчку из другой популярной песенки Утесова: “Гоп со смыком – это буду я!” 578Да-да, из той самой известной блатной песни, которую Леонид Осипович умудрился даже записать на пластинку. А уж на своих концертах тем более не боялся ее петь.

Со временем, весной 1941-го, Мур привыкнет к джазу Утесова и начнет его ценить, считать “превосходным”, как и советский джаз вообще: “…слушаю советский джаз – отменный” 579.

В августе 1940-го Муру гораздо больше понравился белостокский джаз знаменитого трубача Эдди Рознера, который впервые гастролировал в Москве. Эдди (Адольф) Рознер руководил Государственным джаз-оркестром Белорусской ССР. Состоял этот оркестр преимущественно из польских евреев, которые после гибели Польши оказались не в оккупированной немцами Варшаве, а в советском тогда Белостоке. 15 августа Мур пришел в сад “Эрмитаж” вместе с Митей Сеземаном. Рознер играл настоящий западный джаз. В программе были “Караван” Дюка Эллингтона и популярнейший в то время “Бай мир бисту шейн” [71] “Для меня ты красива” ( идиш ). У этой мелодии много названий. В том же 1940-м в Ленинграде появится, наверное, самый известный русский вариант этой песни – “В кейптаунском порту” (слова Павла Гандельмана). Шолома Секунды. Рознер удивлял советскую публику виртуозной игрой. Его труба то пела “грудным человеческим голосом, то с поразительной точностью” имитировала голоса животных. 580Вообще представление было нескучным, с импровизациями и шуточными номерами. Эдди сыграл даже на двух трубах. Скрипач Павел Гофман станцевал чечетку. Конферансье Казимир Круковский изображал, как популярную песенку Дунаевского “Сердце, тебе не хочется покоя” (кстати, из репертуара Утесова) исполнили бы в итальянской опере и венской оперетте. Слава Ней и Юрий Ней так чувственно танцевали вальс “Мефисто” и аргентинское танго, что советская критика, хотя и похвалила их мастерство, но всё же и пожурила за “слишком большое влияние западно-европейского мюзик-холла” 581. Публика была довольна, не исключая и Мура с Митей: “Джаз неплохой (лучше, чем Утесов, конечно). Было очень весело – вообще, в Эрмитаже хорошо…” 582