Сергей Беляков - Парижские мальчики в сталинской Москве [litres]

Мур, стараясь понять музыку Шостаковича и Прокофьева, хотел идти в ногу со временем, понимать музыку композиторов, признанных не только меломанами, но и государственной властью.

Чаще всего Мур ходил на концерты с Митей, тоже меломаном. К сожалению, Дмитрий Васильевич почти ничего не написал в мемуарах о своем увлечении музыкой. Между тем в послевоенное время он станет известным московским коллекционером пластинок. А собирал он именно записи классической музыки. В 1942-м в полуголодном Свердловске Митя ходил слушать Давида Ойстраха. Мур нередко ругал друга, писал, будто тот не понимает музыки, но вкусы их чаще всего сходились. Митя, по словам Мура, обожал Чайковского. Для Мура Чайковский был просто вне конкуренции.

О своей любви к Пятой симфонии Чайковского Мур напишет летом 1940-го. А с осени будет регулярно посещать концерты в Московской филармонии. Сочинения Чайковского там исполняли часто, к величайшей радости Мура: “5-ая симфония Чайковского – замечательное по силе и мелодичности произведение. Какая музыка! Следующие два концерта – 3-й концерт для ф-но с оркестром Прокофьева и «Поэма экстаза» Скрябина – абсолютно ничего не стоили. Чайковский здорово заткнул их за пояс!” – записывает он 22 октября 1940-го. Мур даже купил в книжном краткую биографию Чайковского. “Я не знаю другого композитора такого замечательного, как он. Он гораздо человечнее, сильнее, чем Бетховен, – для меня нет никакого сравнения между обоими” 590591, – писал Мур.

13 апреля Георгий в письме к Але будет просто исповедоваться в любви к его музыке: “С каждым днем я начинаю всё более ценить Чайковского. Для меня он не композитор, а друг. Что за музыка! Я готов слушать его четвертую, пятую и шестую (патетическую) симфонии, затаив дыхание – а ведь ты меня знаешь, как туг я на восторги”. 592

Мур открыл для себя музыку Чайковского именно в Москве. Невероятно, но он считал “раскрытие музыкального творчества Чайковского” основным событием своего “пребывания в Москве” 593.

Бесспорно, это свидетельство хорошего вкуса Мура и его обширных знаний, просто удивительных для мальчика пятнадцати-шестнадцати лет. Но в этом прекрасном вкусе Мура нельзя не услышать тревожную ноту, будто предвещавшую его будущую трагедию. Мур не раз писал, что более всего любит Пятую симфонию Чайковского. Бесспорный шедевр, одно из высших достижений музыкального гения. Но это же и симфония о судьбе, о неотвратимости рока. В ее трагических аккордах, в ее мрачном финале будто слышится предсказание судьбы Мура, такого бодрого, такого жизнерадостного, абсолютно убежденного в грядущем счастье, в своей долгой и счастливой жизни. А Шестая (“Патетическая”) симфония, не менее любимая Муром, просто страшна. Это трагическая музыкальная поэма о радостях жизни, о страсти, о творчестве, о триумфе и неизбежности смерти – в большей степени именно о смерти. Недаром ее исполняли после похорон самого Чайковского, а в марте 1953-го исполнят в день похорон Сталина.

Конечно, умный Мур и чувствовал музыку, и понимал, что значит “ fatum произведений Чайковского – величавый, тревожный, ищущий и взывающий”. 594

Мур и Митя проводили время не только в ресторанах и кафе. Они любили просто гулять по сталинской Москве. Бывали в саду “Эрмитаж”, но этот сад совсем маленький, там особенно не погуляешь. “Эрмитаж” – концертная площадка, а не место для прогулок. До Сокольников Мур, кажется, так и не добрался – слишком был предубежден против этого района. Еще в голицынской школе ему рассказали, будто в Сокольниках много хулиганов. В далеких тогда Измайлово, Филях, Серебряном Бору Мур не бывал. Он не любил выезжать за пределы своей Москвы – Москвы Бульварного и Садового колец.

Старинные русские усадьбы, княжеские и графские дворцы, превращенные большевиками в музеи, Мура не интересовали. Однажды, в июне 1941 года, за несколько дней до начала войны, Мур с Цветаевой, поэтом Алексеем Крученых и Лидией Толстой (Либединской) поехали в Кусково. Гуляли во дворце-музее, в парке, катались на лодке. Мур только катание на лодке и вспомнил, а музея и чудесного парка Кусково будто не заметил. Старая, дореволюционная Россия была дорога Цветаевой, но не Муру. Ему нравилось новое, современное. Не русское, а именно советское. А парк Горького был новым советским парком. Он и задумывался как главный парк столицы, как образец для парков культуры и отдыха по всей стране. Одновременно развлекательный и агитационный. “Парк сам по себе очень симпатичный и занимательный” 595, – замечает Мур.

В 1935 году до парка Горького проложили линию метро. Кольцевой станции, облицованной мрамором из Грузии, еще не было, ее построят после войны. Радиальная станция называлась длинно и неуклюже – “ЦПКиО имени Горького”. Была она относительно скромная. Пол не гранитный, а еще асфальтовый. Глаз радуют разве что колонны из крымского известняка да люстры (до наших дней люстры не сохранились). Летом 1940-го Мур садился на станции “Охотный Ряд” и за несколько минут доезжал до конечной. Переходил реку по новому Крымскому мосту, самому изящному из всех столичных мостов, и оказывался на Крымском Валу, у центрального входа в парк. Всего входов было тогда девять, считая вход в Нескучный сад. Вход стоил 30 копеек – плати и гуляй хоть от открытия (десять утра) до закрытия (одиннадцать вечера). Для дошкольников – бесплатно, для детей постарше утром и днем тоже бесплатно, а с пяти часов дня – 10 копеек. В общем, недорого. [74] Можно было приобрести абонемент. За 20 рублей покупатель получал право на 30 проходов в парк, два посещения Зеленого театра, два посещения цирка или театра эстрады, два посещения “симфонической сцены” или “острова танцев”, четыре аттракциона, две поездки на трамвае. Тут же, неподалеку от входа, можно было взять напрокат солнцезащитные очки, зонтик и даже резиновую подушку.

В парке была аллея гамаков. Там трудящиеся могли отдыхать часами, а то и спать на свежем воздухе. Для рабочего человека – просто рай. Каждый день встаешь в пять или в шесть утра, выдержав давку в трамвае, добираешься до проходной завода. Не дай бог опоздать и попасть под суд (по указу от 26 июня 1940-го). Полный рабочий день у станка, с перерывом на обед в рабочей столовой, о которой столь уничижительно отзывался Семен Липкин (суп, мясные котлеты из хлеба, компот из сухофруктов сомнительного качества). И снова трамвай, коммунальная квартира, надоевшая жена (для женщины – опостылевший муж). А в парке всего за 30 копеек – такое блаженство. Но это было самое скромное из многочисленных удовольствий парка, предназначенное для совсем непритязательных и, как говорили на моем родном Урале, “изробленных” людей.