Нина Аносова - Пока еще ярок свет… О моей жизни и утраченной родине [litres]

Ксению научили постепенно повышать тон, чтобы к концу отрывка он стал патетическим. К сожалению, волнуясь, она с самого начала взяла слишком пафосный тон и, форсируя его все больше и больше, почти с рыданием произнесла последнюю строфу:

«Кто эта девушка? – спросила вдовствующая императрица. – Кажется, у нее сильное чувство патриотизма» – и велела подозвать ее, чтобы поздравить.

Ксения провела в Павловском институте два года, затем, не желая больше быть интерном, поступила в лицей. Она вернулась из Павловского института убежденной монархисткой и пламенной православной верующей.

Вечером, перед сном, она долго оставалась перед иконами в своей комнате, стоя на коленях, медленно совершая крестные знамения, низко кланяясь, произнося вполголоса вечерние молитвы. Затем она целовала иконы и падала ниц перед ними. Ксения, как и все дети, надевала длинную и свободную ночную рубашку и со сложенными руками и возведенными к иконам глазами выглядела впечатляюще.

Однажды папа вошел в ее комнату, когда она молилась, и нашел смешным и лицемерным такой способ молитвы, говоря, что молитва идет из глубины души и не требует всей этой театральной постановки. Он был очень недоволен, что Павловский институт дал Ксении такие обрядовые привычки.

К нам часто приезжала двоюродная сестра папы, тетя Лиля. Мы очень любили ее. Ей было сорок лет. Высокая и стройная, с голубыми глазами и каштановыми волосами, она была похожа на папу. По словам мамы, из всех друзей папы она лучше всех понимала его и была наиболее близка ему интеллектуально. Она часто подолгу беседовала с папой на самые разные темы, и их единственное разногласие касалось именно религиозных привычек Ксении.

Тетя Лиля говорила: «Ты не имеешь права вмешиваться в ее духовный мир. Внешнее выражение ее молитвы, несомненно, соответствует серьезности духовных требований, и ее вечерняя молитва согласуется с обычаями Православной Церкви».

«Я не могу допустить, чтобы она разыгрывала спектакль перед самой собой. Я не хочу, чтобы эта манерность приучила ее выставлять напоказ религиозные чувства», – отвечал папа.

Тетя Лиля горячо защищала Ксению. Она говорила, что папа, воспитанный вне каких-либо религиозных традиций, не мог понять, что принадлежность к Церкви – это самое ценное, что можно пожелать ребенку, и что нужно предоставить ей полную свободу молиться так, как она того пожелает.

Я считала, что тетя Лиля права, и восхищалась, как правильно она выражает то, что я сама чувствовала, не будучи в состоянии сформулировать. Более того, я думала, что Ксения имела право в своей комнате делать то, что ей хочется. На ее месте я продолжала бы тайно молиться по-своему, но Ксения была послушна и в дальнейшем просто произносила, как и я, короткие молитвы, стоя на коленях на кровати.

Очень рано став вдовой, тетя Лиля зарабатывала себе на жизнь в качестве преподавателя русской литературы. Она жила одна, но часто оказывала гостеприимство бедным студентам или давала приют кому-нибудь из нуждающихся. Папа говорил ей, что пришло время немного подумать и о себе, но она отвечала, что заниматься собой ей неинтересно.

Она очень любила детей. Когда она делала нам подарки, то не довольствовалась покупкой нескольких игрушек, она сама составляла забавные комплекты в зависимости от вкуса каждого из нас. Однажды она дала мне большую деревянную шкатулку, которая закрывалась на ключ. Внутрь нее она положила рулоны папиросной бумаги и все необходимое для изготовления искусственных цветов. Бумага была всех цветов, и ее там было столько, что запас казался мне неисчерпаемым. Ни одна игрушка не могла доставить мне большего удовольствия, и я целыми часами делала яркие букеты, имитируя живые цветы или придумывая несуществующие формы.

Когда я начала читать и играть на фортепиано, выяснилось, что буквы и ноты двоились у меня в глазах. Меня направили к окулисту, и я услышала, как дома говорят: «Бедная девочка, у нее близорукость, как у Аносовых, и, более того, она видит левым глазом хуже, чем правым». Я была довольна, что у меня есть что-то общее с моим отцом. Я не понимала, почему меня жалеют; в те времена для девушки необходимость носить очки была равноценна катастрофе.

Когда мне было семь или восемь лет, две молодые мамины кузины приехали в Петроград учиться в университете. Обе они были очень веселые и милые и часто приезжали к нам обедать. Они беседовали с мамой о своей семье и общих друзьях в Саратове. Зная, что они приехали из моего родного города, я была очень внимательна ко всему, что они говорили. Однажды я была поражена разговором, темой которого был Аносов. Я услышала, как мама сказала, что в тот момент, когда она повторно вышла замуж, мой отец Ефим послал папе чек на наше содержание. Он написал папе, что дал распоряжение в своем банке, чтобы ему ежемесячно перечисляли такую же сумму. Это казалось довольно важным. Мама хотела принять деньги, но папа, очень гордый, увидел в этом переводе что-то оскорбительное и ответил, что, беря на себя заботу о маме, он взял на себя заботу также и о ее детях, и вернул чек. Мама сказала также кузине, что сейчас, в связи с финансовыми трудностями папы, ежемесячные поступления были бы очень полезны для нашего воспитания.

Этот разговор ранил меня прямо в сердце. Значит, у меня отобрали мое личное право жить на средства моего отца, и всем этим я была обязана папе Леграну, ему, кто испытывал денежные затруднения. Все, что было потрачено на меня, было не от моего отца, даже то, что я ела, оплачено другим. Я не могла больше ничего есть, пища вызывала у меня отвращение. Будучи уже худенькой, я становилась скелетом. Пригласили доктора. Меня мучили лекарствами, заставляли есть, лежать после еды. Я не была больна, но, как мне казалось, в то время я ничего больше не хотела от жизни.

Мы должны были быть идеальными, всегда думать о других прежде, чем о себе, не судить родителей, не иметь своего собственного мнения. Наше поведение всегда должно было соответствовать тому, как наши родители представляли себе девочек из хорошей семьи.

Кто-то однажды сказал маме, что мы – хорошо воспитанные девочки, и мама ответила, что это заслуга папы, который вложил много сил в наше образование. Говоря о педагогических усилиях папы, она использовала слово «работать», и это глубоко возмутило меня. Я не хотела быть продуктом труда, я не хотела быть выдрессированной. Я знала, что взрослые ожидали от нас совершенства, которым сами они не обладали, и мне казалось, что мое чувство собственного достоинства требовало противоположного тому, что хотели мне внушить.

Нас никогда не наказывали. Папа имел свое собственное представление о воспитании детей. По его мнению, дети были в состоянии понять то, что им четко и подробно объяснили. Чтобы оградить маму от любых беспокойств, папа сам делал нам внушения, приводя все развернутые аргументы. Относительно себя я думала, что он не понимал истинных мотивов моих поступков и излишне ругал меня. Чтобы не слышать его, я пыталась думать о чем-то другом, стремясь поскорее преодолеть унизительное чувство того, что не только не имею права оправдаться, но даже не умею это делать.