Алиса Коонен - Алиса Коонен: «Моя стихия – большие внутренние волненья». Дневники. 1904–1950

Чагин (Болдовкин) Петр Иванович (1898–1967) – журналист, партийный и издательский работник, литературный деятель. В 1924–1925 гг. был дружен с С. А. Есениным. С 1926 г. занимался редакционно-издательской деятельностью: редактор «Красной газеты» (Ленинград), затем газеты «Заря Востока» (Тифлис), журнала «Рабочий и театр» (Ленинград, 1933).

Полина Семеновна – Жемчужина Полина Семеновна (наст. Карповская Перл Соломоновна; 1897–1970) – советский партийный и государственный деятель, с 1921 г. жена В. М. Молотова, близкая подруга жены И. В. Сталина Н. С. Аллилуевой. С 1942 г. активно работала в Еврейском антифашистском комитете. В 1949 г. была арестована по обвинению в государственной измене и отправлена в ссылку, где оставалась до смерти И. В. Сталина.

… слышу по радио о награждении работников Камерного театра . – Указы о награждении были опубликованы на следующий день. Указ Президиума Верховного Совета СССР «За выдающиеся заслуги в деле развития советской театральной культуры, в связи с тридцатилетием Московского Государственного Камерного театра» наградить орденом Ленина А. Я. Таирова, орденом Трудового Красного Знамени В. Н. Ганшина, А. Г. Коонен, С. С. Ценина, Н. Н. Чаплыгина, орденом Знак Почета – А. З. Богатырева, Л. Л. Лукьянова, Е. А. Уварову. И Указ Президиума Верховного Совета РСФСР «О присвоении почетного звания Заслуженного артиста РСФСР следующим артистам Московского Камерного театра»: В. Н. Ганшину, А. Л. Миклашевской, А. А. Нахимову, В. И. Новикову, Ю. О. Хмельницкому, Н. Н. Чаплыгину, В. В. Черневскому, Г. А. Яниковскому (Правда. 1945. № 25. 29 янв. С. 1).

И. Л. Альтман (см. коммент. 23-27), поверивший, что государственное признание необратимо, так откликнулся на награждение в письме А. Г. Коонен и А. Я. Таирову: «Дорогие друзья!

Газеты сюда приходят с опозданием. Далеко очень. С радостью читал „Правду“ со статьей Дурылина о „Без вины виноватых“. С еще большей радостью сегодня читал „Советское искусство“ – постановление Президиума Верховного Совета СССР о вас.

Что сказать? Все ясно. Все. Я не хочу в этот день говорить (и даже вспоминать о злопыхателях, мизантропах, недоброжелателях, бездарных завистниках или талантливых неудачниках-завистниках; не будем говорить обо всех этих больших и малых сикофантах. Они вам испортили немало крови.

Вы немолоды. Но если есть в нас что-то молодое, вечно юное, так это творческое горение и вера в добро. <���…>

Дело не в том, что вас наградили.

Дело не в том, что вас отметили.

Я страшно рад тому, что то, ради чего вы живете, жили, то, чем вы переполнены были много лет, то есть смысл, единственный смысл вашей жизни, как я чувствую и понимаю, понят теми, кому я предан всем своим существом. Вы получили не оценку – признание моего правительства, моей Родины. Это для меня очень радостно. Я этого так хотел и так давно ждал.

Теперь, друзья мои, появятся – уже появились, вероятно, – „доброжелатели“ со всех сторон. До „первого“ случая.

Даже в неплохой статье Дурылина вывод о спектакле не тот, что театр сделал хорошее дело, что Алиса Георгиевна замечательно сыграла Кручинину (это видно по всему, хотя автор „боится“ сказать), а то, что… „Островский дает много возможностей“. Большое спасибо за откровение. А мы этого не знали. Но почему не сказать четко и ясно о труде А. Г-ны и Ал. Як. Ведь не каждый день такие спектакли и такие удачи.

Даже в статье Волкова, то есть „к празднику“ – поздравление и то сказано с ужимками. Холодно, холодно мне стало. Да бог с ними обоими или с десятью. Не в них дело. Читатель забудет их через час, а вот вас, то, что вы сделали, этого он не забудет.

Я вижу через дымку – 25 лет! – Саломею. Я вижу (и ту раннюю, и последнюю, очень тонкую, очень чистую, которая меня потрясла уже в дни войны). Я вижу трепетные руки в „Машинали“, бунт слабой души (но все-таки бунт!) и силу большой души героини-комиссара в „Оптимистической“… Я вижу смятение Эммы Бовари и [нрзб.] вижу прозрачную, творящую в театре, живущую для [вечного] – Кручинину. Ее у нас не было лет 20. Ее не умеют играть нынче. (Только Арус Восканян хорошо играла, а Москва, Питер проваливали, поручая такую роль, такую роль… Пашенной.)

Я вижу изумительный труд двух людей, сотворцов, необъятную, многогранную работу вашу и спрашиваю себя: боже мой! Зачем, зачем столько (разнородных) людей много лет стремились „доказать“, что вы оба „изменили себя“, что театр „в тупике“, „не хочет и не сможет перестроиться“ (эти [нрзб.] перестройки, как будто речь идет о переделке дымящейся печи…), что пора закрыть Камерный театр. Краска стыда за бывших „коллег“ заливает мне лицо, когда вспоминаю, как издевались над „Эммой Бовари“, над вами, надо мной… А когда театр безусловно ошибался (теперь это так ясно), можно же было просто, ясно, толково разъяснить: „так, мол, нельзя“. Чай все люди. Поняли бы небось. Не стали бы „отпираться“, как провинившиеся шалунишки.

А на деле столько тяжелых дней, мучительных. Я с горечью вспоминаю тот вечер, когда А. Я. тяжело больной говорил со мной о главном – о театре, о будущем. Вы, я, Всеволод, друзья верили. Поздно вечером приехал Всеволод, и мы забыли вчетвером о болезни А. Я., да и Вы, А. Я., забыли о ней. Но с большой радостью я вспоминаю 1 мая 1934 г., когда мы шли вместе с вами и Арой Ефимовной [жена И. Л. Альтмана] и моим сыном (теперь его нет, погиб…) с парада в „Асторию“. Ленинград. Весна. Чудесная речь Кирова. Помните? От жары лопнули шары на колонне с ангелом. Мы шли домой и беседовали – легко, вольно – об искусстве.

<���…> И я не забуду той мучительной ночи 13 октября 1941 г., когда я – случайно приехавший по делам на два дня – помогал Союзу писателей эвакуироваться. Я встретил вас на вокзале, простился с вами. Увидимся ли? Конечно, увидимся! Помню ваше настроение. Ему бы позавидовали иные смельчаки. Я не помню аффектации, мнимой бодрости. Я помню: была у вас уверенная и твердая вера в победу. И, конечно, с таким подлинно оптимистическим ощущением жизни и внутренней верой в родину, в нашу силу легко творить (то есть легче, радостней творить).

И меня уже не удивляли слова Храпченко (зимою 42–43 гг.): „А знаешь, Таиров себя прекрасно показал в тяжелое время, лучше многих“. Я ответил: „Я в этом никогда не сомневался. А где „обласканный“ Радлов?“ Даже не хочется вспоминать о мерзких предателях, гешефтмахерах, немецких ублюдках. <���…>

Мы много пережили. В Жизни и в Искусстве.

Много потеряли. Слишком много. Сыновей, отцов, братьев, сестер. Тяжело бывает. Иногда – очень тяжело… Но когда вспоминаешь здесь вдали, в глуши, в лесах, изредка в городках, унылых, однообразных, что там в Москве есть люди, чье сердце, чья душа всегда устремлены ввысь, есть люди – глашатаи, люди – апостолы, люди добра, зовущие и ведущие всегда вперед, вспоминаешь древнее: „ex oriente lux“. Когда знаешь, что есть истинное служение искусству, когда знаешь, что есть, есть у нас одна, непревзойденная в наше время трагическая актриса и такой яркий самобытный режиссер, и что эти люди, найдя друг друга – неразлучны и прошли много испытаний вместе и пройдут еще много-много вперед вместе, неразлучно; когда видишь этот пример в жизни и в искусстве, чувствуешь, вот образ Таланта, Дружбы, Искания. И я счастлив за вас, друзья мои!