Александр Сенкевич - Венедикт Ерофеев: Человек нездешний

Дом, в котором выросла Валентина Васильевна, был добротный, так называемый «пятистенок» — прямоугольная постройка, разделённая на просторную избу и сени, где находилась скотина. Всё-таки отец у Валентины Васильевны был председателем совхоза! Беда случилась в конце 1950-х годов. С неё-то у Валентины Васильевны всё пошло сикось-накось, наперекосяк, не как у большинства людей. Поздно ночью она возвращалась из Караваева с танцев. Полезла на сеновал с керосиновой лампой в руке, чтобы там заночевать, и, уже туда забравшись, споткнулась, уронила лампу, и она разбилась. Мгновенно вспыхнуло сено.

Слава богу, все домочадцы спаслись, а вот их дом сгорел подчистую вместе со скотиной. Кое-какие, самые необходимые вещи, впрочем, удалось вынести. Пришлось покупать себе новое жилище. На этот раз дом им достался большой, но ветхий и какой-то скособоченный, но также поделённый на две половины. Отапливалась из них только одна. В этот дом Венедикта Венедиктовича привезли из родильного отделения больницы, где он родился.

Обращусь к записи моей беседы с единственным сыном Венедикта Васильевича Ерофеева:

«Вспоминаю строки из отцовской поэма “Москва — Петушки”: “А там, за Петушками, где сливаются небо и земля, и волчица воет на звёзды... распускается мой младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев”. Действительно, наши хоромы были дымными постоянно. В дополнение к русской печке на зиму буржуйка. Труба от неё через весь дом врезалась в трубу русской печки. Таким вот макаром можно было пережить зиму. Помещение было большим, и одной печки оказалось мало, чтобы его обогревать, когда из всех щелей постоянно дуло. Надо ещё признать, что педикулёз в 1960—1970-е годы был жесточайший. Всё моё детство сопровождалось постоянным мытьём головы с использованием какой-нибудь гадости — вплоть до керосина. А уж если матушка привозила из райцентра серно-ртутную мазь, то наступал полный кошмар. Вши вообще не выводились, как волосы ни стригли. Точно отец написал: “...в дымных и вшивых хоромах, где распускается мой младенец”. У него есть в записной книжке запись, что матушка от боли, когда у неё начались схватки и её повезли в санях в больницу, вцепилась настолько сильно в его руку, что на ней остались следы её ногтей. Вообще-то ждали девочку, хотели назвать её Анной, а вот появился я наперекор родительским надеждам. Я родился 3 января 1966 года, а матушку доставили в больницу на день раньше. Была в тот день жутчайшая метель и мороз стоял трескучий. Мне рассказывала моя бабушка, что она обежала полдеревни, пока не достучалась до деревенских, у кого есть лошадь. Лошадей держали исключительно для вспашки огородов. В каждой деревне была конюшня с двумя-тремя лошадьми.

Наконец-то нашлась тётя Нюра Осипова. Она согласилась отвезти матушку в Воспушку, где была участковая больница, километров в восьми от Мышлина. До Петушков не доехали бы, дорога была основательно заметена. Мой отец, естественно, сопровождал матушку».

Венедикт Ерофеев 18 января 1966 года писал из Караваева в канун Крещения старшей сестре Тамаре Васильевне Гущиной: «Ни приветствий, ни извинений за долгое молчание. Мы-то хоть напоминали о себе 2-3 раза в год поздравительными телеграммами, а вы и этого не делали. Поздравьте меня, Тамара Васильевна, ровно 15 дней тому назад у вас стало больше племянников, чем их было 16 дней тому назад. Его назвали Венедикт (Ерофеев), назвали впопыхах (и многие считают, что неудачно, — история, впрочем, рассудит), экспромтом, поскольку ждали Анну, Венедикта не ждали. Все остальные новости — совершенно телеграфично (не “все остальные”, а несколько самых устойчивых, exense): я постоянно в разъездах по долгу службы, в Караваево бываю еженедельно, в зависимости от обстоятельств или от чего-нибудь ещё, Валентина преподаёт немецкий в старших классах здешней школы и находит в этом вкус; наш семейный бюджет, с точки зрения постороннего, велик, и всё это расходуется наилучшим образом (т. е. бездарно, с точки зрения постороннего); от скопленной нами фонотеки (первоклассной, конечно, — заезжай) прогибаются полки; сейчас насмотрюсь на сына, дочитаю Сарояна, допишу о Малере, дослушаю Стравинского и чуть свет уезжаю в Брянск. Всё остальное — потом» 6.

Тамара Васильевна вспоминала, как складывались первые годы семейной жизни брата после рождения Венедикта-младшего: «В 67 году мама поехала навестить любимого сына и внука. Вернулась она через полтора месяца, поездкой была довольна и часто рассказывала, как её хорошо принимали в Мышлине: “Утром проснусь, а на столе для меня уже тарелка клубники стоит”. Маленький Веня стал её любимчиком, а о Валентине она говорила, что это самая лучшая её невестка» 7.

Это была первая и последняя встреча Анны Андреевны с внуком. Осенью 1971 года она тяжело заболела. Тамара Васильевна вспоминала: «Врачи выписали её из больницы и сказали мне, что дни её сочтены: у неё 28% гемоглобина. После этого приговора она прожила ещё восемь месяцев. В ту же зиму у нас началась переписка с Юлей Руновой. Она писала, что если нужно помочь, то они с Веней могут приехать (Юля имела отношение к медицине), но поездка так и не состоялась. Маму мы похоронили 11 августа 1972 года. Ей было 73 года. От Венедикта снова не было писем. Иногда я получала некоторые сведения о нём из Юлиных праздничных поздравлений» 8.

Писать Венедикту Ерофееву любимой сестре было не о чем. Не о том же, как он исхитряется избежать призыва в армию и как балансирует между отцовским долгом, супружеской верностью жене и необъяснимой тягой к другой женщине. В блокноте 1969 года появляется запись: «Есть такая юридич[еская] формула: “В здравом уме и твёрдой памяти”. Т. е. как раз то, чего у меня нет в дни выездов в Мышлино» 9.

Выживать на том пути, который Венедикт Ерофеев выбрал для себя, становилось всё труднее. В феврале 1968 года он уволился по собственному желанию из Специализированного управления связи № 5 треста «Союзгазсвязьстрой» города Люберцы. Его ребята из «владимирских» не дали ему пропасть. До конца мая они дружной ватагой, как цыгане, кочевали по Подмосковью, иногда заглядывали в Москву. Останавливались у друзей и знакомых. От голода и холода его спасли. В июне он устроился кабельщиком-спайщиком в СМУ Приокского производственно-технического управления связи (ПТУС) Московской области. Вскоре его назначают бригадиром. Он тогда представить не мог, что вскоре напишет поэму «Москва — Петушки». Заставила сама жизнь.

Обращусь к воспоминаниям Юрия Гудкова, товарища Венедикта Ерофеева, который вместе с женой предоставил ему возможность немного пожить в их квартире. Почти ежедневно на служебном грузовике Венедикт ездил на свои кабельные работы в Шереметьево. Вот что рассказал Юрий Гудков: «Однажды мы засиделись, и Ерофеев просыпает и опаздывает на работу. Трудно описать потрясение Венедикта, когда он узнает, что машина с его товарищами по бригаде перевернулась на пути к Шереметьеву и почти все люди погибли. Венедикт сильно запил и целый месяц “паркет казался ему морем”. А жена моя часто вспоминала, что Венедикту после потрясения долгое время снился один и тот же сон. Будто бы он идёт по покатой крыше, поскальзывается, падает и повисает на руках на карнизе, потом срывается и... повисает в воздухе. Гибель бригады, в которой Венедикт был бригадиром, и послужила толчком для создания поэмы “Москва — Петушки”. Члены его бригады в “Петушках” — это вполне реальные люди, о которых он не раз рассказывал мне и моей жене Валентине в застольных беседах. Но в первом варианте текста, который отпечатала на машинке жена Льва Кобякова — Римма, текст был несколько короче нынешнего, а поэма не имела ни “Уведомления автора”, ни “посвящения В. Тихонову”» 10.