Александр Сенкевич - Венедикт Ерофеев: Человек нездешний

Литературный дар Венедикта Ерофеева взращивала его бесшабашная жизнь в строго регламентированном советском обществе. Он исхитрился нарушить все шесть её запретов и не понести за это наказания: во-первых, периодически был тунеядцем; во-вторых, жил без разрешения властей, где ему заблагорассудится; в-третьих, слушал иностранные радиостанции (вражьи голоса), читал самиздат и «тамиздат»; в-четвёртых, за публикации за рубежом поэмы «Москва — Петушки» получал валюту, конвертированную в художественные альбомы, пластинки и всякое иностранное шмотье типа дублёнок. То, что можно было легко продать и на эти деньги жить; в-пятых, своими художественными произведениями публично выражал несогласие с устройством советской жизни, которую власти преподносили всему миру перлом творения; в-шестых, сам за границей не бывал, но без разрешения властей отсылал туда всё, что выходило из-под его пера 35.

Причина его неуязвимости была проста. Он создал два не сиюминутных, а долговечных произведения — поэму «Москва — Петушки» и трагедию «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора». Их отличие от других шедевров русской литературы послеоктябрьского периода было поразительным. В этих художественных текстах неправдоподобно наложились друг на друга жизненные неурядицы какого-то бездомного и спивающегося бродяги и обширные познания интеллектуала, разносторонне осведомлённого в истории мировой культуры. Этого непонятно откуда взявшегося прощелыгу учила и вразумляла огромная толпа гениев — от ветхозаветных пророков до его современников Генри Миллера и Александра Исаевича Солженицына.

Поднимать вокруг него шумиху означало опять вляпаться в мировой скандал, как это произошло с Никитой Хрущевым, затеявшим травлю Бориса Пастернака. К тому же в сочинениях Венедикта Ерофеева было трудно найти какие-то внятные доказательства того, что они относятся к антисоветским. Единственным криминалом могли быть его «Записные книжки» и появление его сочинений в печати за пределами СССР. Посадить могли и за меньшие прегрешения. Однако проницательные люди на Старой площади и на площади Дзержинского почувствовали нутром и отчётливо поняли, что хотел сказать автор поэмой «Москва — Петушки» — предупредить соотечественников и их самих о надвигающейся катастрофе.

Пока до «верхов» доходил текст поэмы «Москва — Петушки», Венедикту Ерофееву необходимо было на какое-то время залечь на дно, исчезнуть из поля зрения мелких шавок из Пятого управления КГБ, что он незамедлительно и сделал. Стал каликой перехожим. Чтобы читателю было понятно, что я имею в виду, обращусь к книге «Размышления недовоплотившегося человека» Сергея Львовича Голлербаха, выдающегося художника и писателя. В этой книге он пишет о себе в третьем лице, чтобы создать некую дистанцию между автором и «ним» — недовоплотившимся человеком: «Были ведь на Руси калики перехожие, шедшие неизвестно куда. И, казалось бы, ни за чем. Им ничего не было нужно, они просто впитывали в себя всё, что встречалось по пути. В них была заложена какая-то открытость и приемлемость; они не делали анализа, не подводили итогов, и в этом всеобщем приятии было что-то глубоко художественное. Свобода в квадрате. Так настоящему художнику дорого всё мимолётное, всё случайное, необъяснимое. И он представил себя босым, с посохом и сумою через плечо, бредущим без цели и плана, но широкой грудью вдыхающего воздух, шумы, запахи и игру света и тени. Чего ещё большего может желать человек?» 4

Теперь отвечу на второй вопрос. Из записных книжек Венедикта Ерофеева явствует, что большая часть прочитанных им художественных произведений относится к западной, в основном западноевропейской литературе. Из этого самоочевидного факта, на мой взгляд, отнюдь не следует, что он пренебрегал отечественной словесностью. Тут надо иметь в виду два обстоятельства. Первое из них, на что обращает внимание Татьяна Горичева, «мир стал как никогда единым» благодаря «планетарному господству техники (Хайдеггер), путешественникам-номадам (Ж. Аттали [335]) и чудовищным скоростям, уничтожившим пространство (П. Вирильо [336])» 5.

Второе обстоятельство непосредственно вызвано первым. Если мир как никогда един, то тогда, делает вывод из этого факта Татьяна Горичева, мы, зная обо всём и обо всех, невольно участвуем в анонимном зле мира. Она находит ответ на «вопрошание времени» в православии 6.

Венедикт Ерофеев настойчиво ищет ответы на нравственно-этические вопросы в нескольких религиозных традициях. И не только в священных книгах и богословских сочинениях, но преимущественно в произведениях западноевропейской литературы, где нравственно-этические антиномии этих традиций отражаются в той или иной полноте. Прежде всего в христианстве, в совокупности всех его конфессий, исламе и буддизме, о чём свидетельствует круг чтения Венедикта Ерофеева, фиксируемый им на протяжении многих лет в его «Записных книжках».

Второе обстоятельство — исключительно отечественного происхождения. При той суровой идеологической цензуре, которая существовала в СССР, многие литературно одарённые люди обратились к переводам произведений зарубежных писателей. Стилистический уровень того, что выходило из-под их пера, достиг такого совершенства, которое у их дореволюционных предшественников отсутствовало. Исключение составляют разве что писатели-классики, отдавшие дань переводу, — Иван Бунин, Дмитрий Мережковский, Валерий Брюсов, Константин Бальмонт, Борис Зайцев, Марина Цветаева и др.

Представляете, скольких крупных, масштабно мыслящих русских писателей мы потеряли?! По двум только книгам прозы «Omnibus» (1997) и «Изгнание бесов» (2000) известного переводчика Андрея Яковлевича Сергеева [337]понятен его неизрасходованный творческий потенциал.

Венедикт Ерофеев думал совершенно иначе. В одном из своих интервью на вопрос, мог бы он при благоприятных обстоятельствах сделать гораздо больше, ответил: «А здесь ничто ни от чего не зависит. У меня случалась очень сносная жизнь. И что же: я молчал, как изорванная стерва. Никто — ни цензор, ни деньги, ни голод — не способны продиктовать ни одной угодной им строчки. Если, конечно, ты согласен писать прозу, а не диктант» 7.

Обращусь к размышлениям Ольги Седаковой об особой «русскости» Венедикта Ерофеева: «У него вообще была очень сильная русская идентификация. Для него оставались реальными такие категории, как “мы” и “они” (“они” — это Европа). Он всерьёз говорил: “Мы научили их писать романы (Достоевский), музыку (Мусоргский) и т. п.”. Но тянуло его, кажется, как многих очень русских людей, — к “ним”. Он не любил “древнего благочестия” и не потрудился даже узнать его поближе. Христианская цивилизация для него воплощалась в Данте, в Паскале, в Аквинате, в Честертоне, а не здесь. Сколько раз он говорил: “Никогда не пойму, что находят в ‘Троице Рублёва’ ”. (Впрочем, так же он говорил: “Никогда не пойму, почему носятся с Бахом?” — но когда я играла баховские прелюдии, он слушал совсем не как тот, кому до Баха нет дела.) В его русскости не было ничего почвенного, домостроевского, того, что в ходу сейчас. Он не испытывал умиления перед “народом”, и “русское” не значило для него “крестьянское”. <...> Русское значило для него, скорее всего — достоевское: в кругу героев Достоевского нетрудно представить и главного героя “Петушков”. В самом Вене мерещилось иногда что-то версиловское, иногда — ставрогинское. Он очень сочувствовал Дмитрию Писареву — при том, что Чернышевского и Добролюбова ненавидел... Это парадоксальное разделение разночинской когорты — не пустой каприз. И я думаю, что Венино Горе с большим основанием можно было бы назвать Русским Горем и точнее: Новейшим Русским Горем. Кошмар коммунистической эпохи был тем Горем, которое он переживал ежедневно. Он как будто не сводил глаз со всей лавины зверства, тупости, надругательства, совершенного его народом. От такого зрелища можно свихнуться серьёзнее, чем Гамлет, и оставшееся время “симулировать вменяемость”, как Веничка назвал собственное поведение. И страшнее всего, что это не собиралось кончаться» 8.