Александр Сенкевич - Венедикт Ерофеев: Человек нездешний

В этом относительно небольшом по объёму интервью Сергей Шаров-Делоне составил точный психологический и интеллектуальный портрет Венедикта Ерофеева, восстановил круг его общения во время проживания на академической даче, вспомнил его оценку творчества других писателей. Разумеется, он передал своё личное к нему отношение, не умолчав при этом, какое благотворное влияние возымел на него автор поэмы «Москва — Петушки». Плотное общение между ними пришлось на молодые годы Сергея, начиная с семнадцати-восемнадцати лет и до его двадцатичетырёхлетнего возраста.

Вернусь вместе с Сергеем Шаровым-Делоне в прошлое — в 70-е и 80-е годы прошлого века, к тогдашним обитателям посёлка академиков в Абрамцеве. Одно можно определённо утверждать: в эти годы это «место силы» было оазисом свободомыслия. Парадокс состоял в том, что в посёлке академиков естественное желание говорить, что думаешь, и читать, что хочешь, сотрудниками КГБ не возбранялось. Все эти говоруны и книгочеи должны были соблюдать одно неписаное правило: трепать языком в тесном кругу и литературу за пределами посёлка не распространять! Как всегда, сработала и победила марксистская диалектика. Впервые такую толерантность проявил по отношению к учёным, работающим над созданием атомной бомбы, Лаврентий Павлович Берия [360]. И все волки оказались сыты, и некоторые овцы уцелели.

Венедикт Ерофеев, каким его запомнил Сергей Шаров-Делоне, был «очень открытый, очень тёплый, очень деликатный и очень внимательный к окружающим». Возможно, именно по этой причине он притягивал к себе людей: «Причём внимательный по самому большому гамбургскому счёту. Когда человек прекрасно видит болевые точки — у каждого человека они есть — и если их касается, то, чтобы чуть-чуть помочь человеку, раскачать их. Чтобы человек сам отрефлексировал, почувствовал. Но очень деликатно. Если видит, что человек не пускает туда, ни в коем случае не залезет. Это высшая степень деликатности: не в том, чтобы тихо закрыть дверь и тихо выйти, а в отношениях между людьми» 7.

Интересно сопоставление Сергеем Шаровым-Делоне столь разных по возрасту и образованию людей, как его дед и Венедикт Ерофеев. Он между тем находит в том и другом много общего. Это и «открытость новым вещам, новым идеям, нестандартным взглядам», и интенсивность внутренней жизни, когда не реагируешь на внешнюю среду, и порядочность в отношениях с людьми. Внук Бориса Николаевича рассказал одну историю, которая объясняет многое в его взаимоотношениях его деда с академиком Петром Леонидовичем Капицей [361]. Речь идёт об увольнении Петра Леонидовича с физико-технического факультета МГУ в 1950 году, где также работал Борис Николаевич Делоне: «Время от времени мы ходили побродить-погулять и по дороге заходили в “Капичник”, где жил Капица. Дед заходил к нему просто попить чаю, и я с ним вместе. Они были знакомы с дедом бог знает сколько лет и общались очень дружески. Потом я уже выяснил, что их связывало. Дед поддержал Капицу, когда его выгоняли с физтеха. Там же работал и Борис Делоне. Когда Капицу выгнали, то дед написал заявление об уходе в знак протеста. И ему это сошло с рук. Но Капица оценил. Солидарность в те годы... Это ещё сталинские времена. Это была редкость. Вот в таком ярком окружении Веня был одной из очень ярких фигур» 8.

Венедикт Ерофеев, как и многие его старшие по возрасту собеседники из посёлка академиков, не воздавал должного тем эрудитам, кто прибегал к различным ухищрениям ума, чтобы оправдать зло. Он направлял свою эрудицию на благие дела. Просвещал достойных. К нему не применима пушкинская строка «как царь Кащей над златом чахнет».

Обширные познания своего жильца высоко оценил Борис Николаевич Делоне: «Чёрт-те что, я сам профессор, дореволюционный причём! Сын профессора. Мама окончила Смольный... И рядом с Ерофеевым, который учился в посёлке Чупа и закончил школу в Кировске, я то и дело себя чувствую дикарём с острова Пасхи, настолько он образован!» 9

Сергей Шаров-Делоне неоднократно был свидетелем того, что окружающие его семью люди относились к автору поэмы «Москва — Петушки» как к писателю выдающемуся. По его словам, прозаик Юрий Павлович Казаков [362], мэтр и почти классик, смотрел на Венедикта Ерофеева снизу вверх, прекрасно понимая, с кем имеет дело.

Из своих современников, кроме Юрия Казакова, «он был совершенно восхищен Борисом Вахтиным, его повестью “Одна абсолютно счастливая деревня”». Перейду непосредственно к тексту интервью: «Эта повесть Веню поразила, я помню. Она как раз тогда вышла в Париже, в журнале “Эхо”. У нас эти журналы лежали стопками. Только обыск устраивай — на десять лет хватало всем. Но в академический посёлок соваться боялись. <...> “Деревенщиков” он не жаловал. Особенно не жаловал, и я потом понял почему. Дело в том, что я со многими из них был лично знаком в силу своих профессиональных занятий. Я был хорошо знаком с Распутиным, с Беловым. Охрана памятников, а я же реставратор. Иркутском много занимался, Вологдой много занимался. А там Белов и Распутин. Они боролись за память, и мы, соответственно, общались. А потом я понял: они выдумали себе эту деревню! Такой деревни никогда не было. Я это понял, когда после падения советского строя они стали все за коммунистов. Казалось бы: только что боролись... А я понял, что эта выдуманная деревня, вся эта архаика коммунистическая им роднее, чем всё остальное. Веня это чувствовал гораздо острее, чем я тогда. Надо понимать, Ерофеев родился всё-таки... это была практически деревня в смысле отношения, уклада. И он прекрасно видел, что всё это не так, как у “деревенщиков”» 10.

С кем только из диссидентов не познакомился и не пообщался Венедикт на даче Бориса Николаевича Делоне! Например, с Гариком (Габриэлем Гавриловичем) Суперфином, который, выйдя из тюрьмы, тут же появился в Абрамцеве, и с Александром Пинхосовичем Подрабинеком и его материалами о карательной медицине.

Это я назвал людей дельных, обладающих сильными характерами и имеющих перед собой конкретные цели для разоблачения преступных методов борьбы с инакомыслием. Они принадлежали к одержимым, изматывая себя в противоборстве с властью. Большая часть протестующей молодёжи хотела жить иначе, не быть как все. Экономика и деньги их мало интересовали. Но одно дело хотеть свободы самовыражения, выражать несогласие с существующим порядком вещей, ходить на тусовки и чувствовать себя богемой, а другое — понять, что ты умеешь делать и на что сгодишься в этой жизни. Никто из них и подумать не мог, как заметил Андрей Охоцимский, сын академика Дмитрия Евгеньевича Охоцимского [363], что недалеко то время, «когда огромные заводы и фабрики перейдут в частные руки» 11.