Александр Сенкевич - Венедикт Ерофеев: Человек нездешний

Кроткий Вова с «пунцовым кончиком носа», названный Венедиктом Ерофеевым «старичком из деревни», а медсестрой Тамарой «засратым сморчком». Он постоянно находится в горизонтальном положении. Вова — жертва коллективизации, судя по некоторым деталям — узник ГУЛага, фронтовик, тоскующий по своей давно покинутой деревне: «Только я домой очень хочу... там сейчас медуницы цветут... конец апреля... Там у меня, как сойдёшь с порога, целая поляна медуниц, от края до края, и пчёлки уже над ними...» 38Дедушка Вова с тонкой поэтической и доброй душой: «Сидишь на голом полу, а сверху кап-кап, кап-кап, а мышки так и бегают по полу: шур-мур, шур-мур, бывает, кого-нибудь из них пожалеешь, ухватишь и спрячешь под мышку, чтоб обсохли-обогрелись. А напротив — висят два портрета, я их обоих люблю, только вот не знаю, у кого из них глаза грустнее: Лермонтов-гусар и товарищ Пельше... Лермонтов — он ведь такой молодой, ничего не понимает, он мне говорит: ”Иди, Вова, в город Череповец, там тебе дадут бесплатные ботинки”. А я ему говорю: “А зачем мне ботинки? Череповец — он у-у-у как далеко... Получу я ботинки в Череповце — а куда я дальше пойду в ботанках? Нет, я уж лучше без ботинок...” А товарищ Пельше тихо мне говорит, под капель: “Может, это мы виноваты в твоей печали, Вова?” А я говорю: “Нет, никто не виновен в моей печали”» 39.

Арвид Янович Пельше [405]и Михаил Юрьевич Лермонтов появляются в трагедии с определённым авторским умыслом. Венедикт Ерофеев соединяет по контрасту добрый и совершенно непрактичный совет поэта и провокационный вопрос члена Политбюро ЦК КПСС и председателя Партийного контроля при ЦК КПСС. Признать вину высшего руководства КПСС за свою печальную судьбу означает для дедушки Вовы вновь загреметь туда, где он уже однажды побывал. Присутствие в тексте пьесы имени Михаила Лермонтова подчёркивает поэтичность натуры старичка Вовы. Стоящая рядом с его ложем койка принадлежит Коле, которого определили в эстонцы и уже несколько лет держат в психушке. Судя по всему, он относится к Международному обществу сознания Кришны. С его языка не сходят такие понятия, как дхарма, истина и самоограничение.

Коля и кроткий старичок Вова, как отмечает автор, лёжа на соседних койках, держат друг друга за руки. Неподалёку от них находится Серёжа Клейнмихель, вполне юный молодой человек, которого я уже однажды называл. Он повредился рассудком после того, как его однопалатник комсорг Пашка Ерёмин, который откликается на имя Гриша, «поозоровав с его матерью», её убил и расчленил. Сам комсорг Паша-Гриша этот факт отрицает.

Из молодёжи в 3-й палате я ещё не назвал Витю и Стасика. Витя съедает всё что ни попадя. От шашек, шахматных фигур и до домино. Стасика волнуют глобальные проблемы. К тому же он вспоминает об оранжерее, в которой находятся, по его уверению, несколько собственноручно им выведенных цветочных сортов. Это «пузанчик-самовздутыш-дармоед» с «вогнутыми листьями», «стервоза неизгладимая» — названная так потому, что с начала цветения «ходит во всём исподнем», и «лахудра пригожая вдумчивая». Лучшие их махровые сорта: «Мама, я больше не могу», «Сихотэ-Алинь» и «Фу-ты ну-ты» 40. Вот основные темы речей Стасика, взятые из различных информационных программ радио и телевидения: «Да! Ничего на свете нету важнее спасения дерев! Придёт оккупант — а где наша интимная защита? Интимная защита учёного партизана? А в чём она заключается? — а вот в чём: учёный партизан посиживает и похаживает, покуривает и посвистывает. И наводит ужас на прекрасную Клару»; «Когда, наконец, закончится сползание к ядерной катастрофе? Почему Божество медлит с воздаянием?»; «У нас есть о чём побеседовать: массированное давление на Исламабад, подводные лодки в степях Украины! И — вдобавок ко всему — насильник дядя Вася в зарослях укропа. И марионетка Чон Ду Хван, он всё мечтает стереть Советскую Россию с лица земли. Но разве можно стереть то, у кого так много-много земли — и никакого-никакого лица? Вот до чего доводит узкоглазость этих чондухванов...» 41.

У Стасика есть одна особенность: он постоянно «деревенеет у окна палаты с выкинутым вверх кулаком “рот-фронт”» 42.

Следующий своеобразный персонаж — Хохуля, сексуальный мистик и сатанист, постоянно впадающий в прострацию. Он присутствует в трагедии как статист, не произнёсший ни единого слова на протяжении всего действия пьесы. Его присутствие напоминает отсутствие и непричастность ко всему, что вокруг него. Лишь единожды «палата оглушается криком, никем в палате ещё не слыханным» 43. Это вопль бедолаги Хохули во время высоковольтного электрошока, осуществляемого доктором Ранинсоном. И умирает Хохуля первым из всех пациентов палаты, «выпив-то всего-навсего грамм 115» 44.

Из многих критиков и литературоведов Лиля Панн [406]чуть ли не единственная заявила: «У Венедикта Ерофеева трагедию “Вальпургиева ночь, или Шаги Командора” я люблю больше “Москвы — Петушков”. Вернее, “Петушки” с Веничкой люблю, а “Вальпургиеву” с Гуревичем обожаю» 45.

Прочитав эссе Лили Панн «Трагедия в двух жанрах — Венедикта Ерофеева и Иосифа Бродского. К 80-летию Венедикта Ерофеева», я воспрянул духом — не один я оказался таким проницательным!

Эту главу я завершу обширной выпиской из эссе Лили Панн:

«Гуревич, полурусский-полуеврей, чего вполне достаточно, чтобы медперсонал и пациенты психушки числили его в жиденках, попадает в дурдом “по подозрению в суперменстве”. “Вы правы до таких-то степеней: / Да, да. Сверхчеловек я, и ничто / Сверхчеловеческое мне не чуждо”. Говорит ли он прозой или переходит на ямбы (жанр-то трагедия!), Гуревич смертельно несерьёзен, но в иные сумеречные моменты и он раскрывает свою душу:

“Горе титаническое”, противопоставленное “людскому” (через запятую с “жидовским”: “ибо для каждого, кто не гад, / Еврейский погром — / Жизнь”; Цветаева была любимым поэтом Ерофеева, как и Бродского), ведёт к титану Прометею, принёсшему человечеству огонь.

Выходит, Гуревич, укравший у властей дурдома “огненную воду”, играет роль Прометея в высокой пародии, одном из планов “Вальпургиевой ночи...”. Смертельно серьёзный Гуревич открывает свой замысел: “...внести рассвет в сумерки этих душ, зарешеченных здесь до конца дней”. Не получилось, рок в белых халатах сыграл свою роль. Получилось у Ерофеева. Получился нетипичный образ “еврея”, этакий гусар духа и души, широкая еврейская натура. До этого русского (Ерофеева то есть) подлинного еврея в литературе не было (из впечатлений некоторых читателей в “Континенте”). Подозреваю, что образ пришёлся по душе Бродскому, тоже не узкой натуре, расширившей собственное еврейство до общечеловеческого начала в самосознании: на вопрос в интервью, чувствует ли он себя “евреем”, поэт отвечал, что чувствует себя человеком. Аналогично человек Венедикт Ерофеев чувствовал себя “евреем”. Судьба еврейского народа занимала Ерофеева с юношеских лет, как о том свидетельствуют его записные книжки [407].