Александр Сенкевич - Венедикт Ерофеев: Человек нездешний

Высланный из России в 1926 году русский философ и религиозный мыслитель Семён Людвигович Франк [98] 1877—1950. писал: «Имеет ли жизнь вообще смысл, и если да — то какой именно? В чём смысл жизни? Или жизнь есть просто бессмыслица, бессмысленный, никчёмный процесс естественного рождения, расцветания, созревания, увядания и смерти без дела и толка, без родины и родного очага, в нужде и лишениях слоняющиеся по чужим землям — или живущие на родине, как на чужбине, сознавая всю “ненормальность” с точки зрения обычных внешних форм жизни, нашего нынешнего существования, вместе с тем вправе и обязаны сказать, что именно на этом ненормальном образе жизни мы впервые познали истинное вечное существо жизни. Мы бездомные и бесприютные странники — но разве человек на земле не есть, в более глубоком смысле, всегда бездомный и бесприютный странник?» 26

Рассуждения Семена Франка о бездомных и бесприютных изгнанниках применимы к личности и писательской судьбе Венедикта Ерофеева. Автор поэмы «Москва — Петушки», как можно подумать, жил без царя в голове, но с осознанным Богом в душе. Многие события своей жизни он соотносил с Ним и благодаря Ему сберёг в себе чувство целомудренного простодушия и совестливое отношение к живым существам и природе. При всём разнообразии выпавших на его долю несчастий Венедикт Ерофеев не задушил в себе чувство сострадания и с детских лет сумел противиться наваждениям, от кого бы они ни исходили. Он понимал, что жизнь, проходящая перед глазами, имеет косвенное отношение к её изображению в медиапространстве.

К той жизни, которую он повидал и образно воспроизвёл в поэме «Москва — Петушки», подошёл бы известный эпиграф к опубликованной в мае 1790 года повести Александра Николаевича Радищева [99] 1749—1802. «Путешествие из Петербурга в Москву», взятый из эпической поэмы Василия Кирилловича Тредиаковского [100] 1703—1769. «Тилемахида, или Странствие Тилемаха, сына Одисеева»: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Вспоминается ещё одна цитата из того же произведения: «Я взглянул вокруг меня — и душа моя страданиями человечества уязвлена стала».

Андрей Зорин в рецензии «Пригородный поезд дальнего следования» в «Новом мире» (№ 5 за 1989 год) предположил, что действие ерофеевской поэмы развёртывается в смысловом поле этих двух классических радищевских цитат 27.

Свой сострадающий взгляд на обычного человека Венедикт Ерофеев противопоставил взгляду распространённому, умозрительному. Его образ человека был бесконечно далёк от того внедряемого в массовое сознание плакатного образа советского труженика с его чувством круговой поруки, необходимой для строительства коммунистического общества. Не забудем, что после отстранения от власти Никиты Сергеевича Хрущева [101] 1894—1971. появление земного рая постоянно отодвигалось на неопределённый срок. Нетрудно представить, как на эту демагогию реагировали люди, у которых в сознании оставалась хотя бы капля здравого смысла. По поводу коммунистического общества в блокноте Венедикта Ерофеева есть запись: «Всё будет у всех. У каждого мёртвого будет припарка. У каждой козы — баян, у каждой свиньи по апельсину, у барана — новые ворота» 28.

Как ни печально осознавать, но исстари ценимый в России общинный коллективизм, который был, как замечает философ Игорь Борисович Чубайс, «социальным ответом на неустойчивый климат Восточно-Европейской равнины», и в повседневном ходе жизни рождённая этим «чувством локтя» взаимопомощь, представлявшая основу существования крестьянской общины, перестали существовать при последующем закабалении крестьянства новой властью» 29.

Критики Пётр Вайль и Александр Генис определяют творчество Венедикта Ерофеева как эпохальное явление, в котором суммируются внешние признаки явлений исключительно для того, чтобы отобразить и понять внутренние, глубинные: «Ни он, ни его герои не беспокоят себя мелочами. Их волнуют только вопросы крайние, роковые, то есть философские. Этот экономный подход к творчеству позволяет небольшим вещам Ерофеева становиться энциклопедиями сегодняшнего дня» 30.

Мой герой не искажал в своих сочинениях действительность в угоду чьих-то интересов и амбиций. Другое дело, что она напоминала ему посекундно меняющиеся узоры в калейдоскопе, которые практически повторялись редко и большей частью устрашали. Теперь понятен эмоциональный возглас Василия Розанова, который Венедикт Ерофеев записал в блокноте 1979 года, настолько он пришёлся ему по душе: «О, как хочется не понимать мира!» 31

Разобраться в логике чередования реалий и примет повседневной жизни, мельтешащих перед глазами и отражаемых в прозе Венедикта Ерофеева, было бы невозможно, не поняв одного его полусерьёзного признания, на которое обратил внимание Александр Генис: «Мне как феномену присущ самовозрастающий логос» 32. Критик расшифровывает это высказывание писателя: «Логос — в исконном смысле это одновременно слово и смысл слова. Философы определяют этот термин и как органическое, цельное знание, включающее в себя анализ и интуицию, разум и чувство. У Венички логос “самовозрастает”, то есть Ерофеев сеет слова, из которых, как из зерна, произрастают смыслы. Он только сеятель, собирать жатву нам — читателям. И каков будет урожай, зависит только от нас, толкователей, послушников, адептов, переводящих существующую в потенциальном поле поэму на обычный язык. Этот перевод неизбежно обедняет, а значит, и перевирает текст. <...> В момент перехода-перевода теряются чудесные свойства ерофеевской речи, способной преображать трезвый мир в пьяный. Толкуя поэму в терминах ерофеевского мифа, мы убиваем в ней главное — игру. Обнаруживая в “Петушках” трагедию, мы теряем комедию, наряжая Ерофеева мучеником, мы губим в нём поэта, делая его святым, мы хороним мудреца, желая принимать его всерьёз, мы забываем о принципиально несерьёзном характере его творчества и жизни» 33.

Этот взгляд Александра Гениса на жизнь и творчество Венедикта Ерофеева я принимаю полностью, без всяких оговорок.

Импульсивным человеком был автор поэмы «Москва — Петушки», порывистым и в страстях своих неугомонным. А через какое-то время он перевоплощался в человека совершенно противоположного склада. Противоречивая натура Венедикта Ерофеева проявилась и в его творчестве. К поэме «Москва — Петушки» и трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» вполне подходят последние две строки из посвящения, предваряющего роман в стихах Александра Сергеевича Пушкина «Евгений Онегин»: «Ума холодных наблюдений / И сердца горестных замет» 34. Поэма «Москва — Петушки», несомненно, лучшее из всего, что было создано Венедиктом Ерофеевым. Но и его трагедия также не уступает шедеврам драматургии. Чтобы понять, о чём она, собственно, повествует, следует снять со своих глаз шоры и преодолеть в себе хотя бы такое мерзкое чувство, как юдофобия. На избавление от ксенофобии и отказ от стереотипов и шаблонов в сознании я и не рассчитываю — это процесс долгий и болезненный.