Александр Сенкевич - Венедикт Ерофеев: Человек нездешний

Григорий Померанц, философ, культуролог, писатель, доходчиво и убедительно объяснил, почему именно поэма «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева оказалась самым известным и популярным среди многих других написанных в те же годы произведений: «“Москва — Петушки” останутся стилистическим шедевром, и это органически связано с пафосом Ерофеева, пафосом разрушения советской показухи. Ерофеев создал совершенно органическое единство из какого-то мусора, из кучи обломков. Этим совершенством стиля я объясняю силу ерофеевского влияния. Но пора поставить “Петушки” на полку классики» 35.

У такого взгляда на творчество Венедикта Ерофеева существует немало оппонентов. Писателя обвиняют в стремлении любым путём привлечь к своим произведениям внимание читателей, прибегая для этого к самым примитивным стилистическим и психологическим средствам.

Филолог Клим Валерьевич Булавкин во втором выпуске за 2006 год «Орехово-Зуевского литературного альманаха», посвящённого воспоминаниям современников о Венедикте Ерофееве, пишет об основных претензиях недоброжелателей к писателю: «Во-первых, якобы использование нецензурной лексики и, следовательно, “пошлость”. Во-вторых, воспевание сомнительных радостей пьянства и пропаганду алкоголизма как образа жизни. И, в-третьих, некую разновидность антипатриотизма и, говоря шире, духовного нигилизма, дескать, он в своих произведениях низвёл русский характер до низменного скотства и непотребства» 36.

Клим Булавкин находит убедительные ответы на эту брань в адрес Венедикта Ерофеева: «На самом деле, всё это, конечно, далеко не так. Начнём с того, мата в его художественных текстах практически нет, неискушённый читатель, прочитав “Уведомление автора”, с которого начинается поэма и где тема матерщины как раз и заявлена (но, заметим, безо всякого использования этих самых выражений), иногда не удосуживается даже вникнуть в иронию автора. Обвинения же в пошлости вообще абсурдны, ибо весь корпус текстов Ерофеева, весь его загадочный и непостижимый образ жизни — это крестовый поход против пошлости, и слеп тот, кто не понял этого! Алкоголизм предстал у него отнюдь не в радужных тонах, напротив, писатель показывает нам изнанку этого заболевания — ту кромешную бездну, тот “искусственный ад”, в котором пребывает его герой и который ведёт его лишь к смерти и небытию. А что касается ерофеевского нигилизма и неприятия советского строя (что некоторыми расценивается как антипатриотизм), то, как это ни странно, вечный “пьяница и тунеядец” Ерофеев, не имеющий постоянной прописки и постоянно изгоняемый отовсюду, почему-то не поспешил на Запад, где его имя было хорошо известно уже к середине 1970-х годов и где он мог бы неплохо устроиться, получая вполне законный доход от многочисленных изданий своего бестселлера. Он жил и умер в России, никогда не пытаясь вступить в конфликт с властью и всегда подчёркивая свою лояльность к ней, избрав для себя, наверное, единственно возможную в его случае независимую позицию “внутреннего эмигранта”» 37.

Обещанные советской властью «златые горы и реки, полные вина», породили беспробудное пьянство. Как пишет литературовед, пушкинист Марк Григорьевич Альтшуллер, именно оно, «по Ерофееву, есть действительно единственная и абсолютная ценность бытия» 38.

Та же мысль присутствует у Александра Солженицына в романе «В круге первом»: «Говорят: целый народ нельзя подавлять без конца. Ложь! можно! Мы же видим, как наш народ опустошился, одичал, и снизошло на него равнодушие уже не только к судьбам страны, уже не только к судьбе соседа, но даже к собственной судьбе и судьбе детей. Равнодушие, последняя спасительная реакция организма, стала нашей определяющей чертой. Оттого и популярность водки — невиданная даже по русским масштабам. Это — страшное равнодушие, когда человек видит свою жизнь не надколотой, не с отломленным уголком, а так безнадёжно раздробленной, так вдоль и поперёк изгаженной, что только ради алкогольного забвения ещё стоит оставаться жить. Вот если бы водку запретили — тотчас бы у нас вспыхнула революция» 39. Закончу тему о водке рассуждениями критика Александра Гениса. Он прибегает к образной речи для описания не внешней, а внутренней стороны опьянения героя поэмы «Москва — Петушки»: «Водка в поэме — повивальная бабка новой реальности, переживающей в душе героя родовые муки. Каждый глоток “Кубанской” расплавляет заржавевшие структуры нашего мира, возвращая его к аморфности, к тому плодотворному первозданному хаосу, где вещи и явления существуют лишь в потенции. Омытый “Слезой комсомолки” мир рождается заново — и автор зовёт нас на крестины. Как бы трагична ни была поэма Ерофеева, она наполняет нас радостью, даже восторгом: мы присутствуем на пиршестве, а не на тризне, на празднике, а не на поминках» 40.

Венедикт Ерофеев не критиковал с пеной у рта законы и обычаи того общества, в котором он родился, жил и умер. В собственной жизни он по мере возможности от них устранялся, зато в своих сочинениях при их описании в выражениях не стеснялся, прибегая к бурлеску и щедро используя для большего воздействия на читателя «взрывоопасные» стилистические средства, куда входила и матерщина. Чего он всячески избегал, так это гладкописи, эвфемизмов и околичностей. Самобытности и образности ему было не занимать. В скабрёзностях Венедикта Ерофеева уличить невозможно. Литературный слух у него был абсолютный.

Сразу различал, когда говорящий или пишущий человек даёт петуха, то есть фальшивит.

Богата талантами Русская земля. И почему-то к ним не милосердна. Порой даже безжалостна. И всё равно ими не оскудевает, на удивление окружающим народам. Непонятно, как и в связи с чем, но талантливые люди, независимые в своих суждениях и поступках, появляются в России снова и снова.

Обращусь к иноземцу — Иоганну Вольфгангу Гёте за объяснением чуда художественной одарённости, присущего немногим. Наши писатели по этому предмету ничего определённого не сказали. Ходили вокруг да около. Обходились общими фразами. Вот, например, Максим Горький изрёк сущую банальность, сказав, что «талант это вера в себя, в свою силу», а ещё сравнил этот Божий дар с породистым конём, который «превращается в клячу, когда его повода дёргают в разные стороны». Этот образ пришёл, вероятно, ему в голову после дружеской беседы со Сталиным или с кем-то ещё, рангом пониже. Сущую банальность изрёк Фёдор Достоевский. Вроде того, что талантливому человеку необходимо сочувствие и понимание со стороны окружающих. Антон Чехов от него далеко не ушёл, поделившись с читателями, что талант — это прежде всего труд. Лев Николаевич Толстой [102] 1828—1910. , заменив слово талант словом призвание, вспомнил о самом себе и не забыл о конфликтах со своими близкими (в контексте сказанного): «Призвание можно распознать и доказать только жертвой, которую приносит учёный или художник своему покою и благосостоянию». Разве что иноземец Гёте, как всегда, не оплошал и с немецкой дотошностью объяснил, что к чему.