Александр Сенкевич - Венедикт Ерофеев: Человек нездешний

14 февраля 1831 года Гёте поделился с поэтом Иоганном Петером Эккерманом своими размышлениями о природе таланта, который, как он полагал, «не передаётся по наследству, но у него должна быть устойчивая физическая основа, почему и не безразлично, рождён ли человек первым или последним, от сильных и молодых или от ослабевших и старых» 41.

У Венедикта Ерофеева всё сошлось наилучшим образом. И предки у него были достойные люди, и родители не совсем старые, и место, где он появился на свет, лучше не представить — за Северным полярным кругом. Людей там проживало немного, а те, что были, наполовину состояли из поражённых в правах лишенцев и членов семей репрессированных. Они-то познали на самих себе основной принцип строительства нового общества: «Лес рубят — щепки летят». Из общения с этими бедолагами он сделал умозаключение, которое позднее занёс в один из своих блокнотов: «Любой донос хуже, чем тысяча плохо сделанных порнографических открыток. Любой дон-хуанов список лучше, чем самый проскрипционный» 42. У этих людей ему было чему поучиться.

Тем, кто ещё не знаком с произведениями Венедикта Ерофеева, стоит начать с его шедевра — поэмы «Москва — Петушки». А через какое-то время, закончив чтение, имеет смысл обратиться к книге Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛаг. 1918—1956. Опыт художественного исследования». Тогда будет понятно, о чём и о ком повествуют поэма Венедикта Ерофеева и другие его произведения. Содержание творчества двух писателей отвечает на вопрос: как мы дошли до жизни такой? Ответ содержится в мысли Александра Исаевича, сформулированной с математической точностью в шестой главе второго тома его художественного исследования: «Коммунисты сумели создать такую систему, что прояви она великодушие — и мор, глад, запустение, разорение тотчас объяли бы всю страну» 43.

Пророком оказался Александр Исаевич! Многие из нас увидели эту панораму гибнущей державы (в начальной стадии разрушительного процесса) незадолго перед августом 1991 года.

О советской власти у Венедикта Ерофеева есть запись в одном из блокнотов 1979 года: «законов всех она сильней» 44.

Венедикту Ерофееву не было нужды полностью замыкаться в себе. Он не был разрушителем системы, а просто исключил её из своего сознания как уже отсутствующую реальность, данную ему при рождении. С этого момента обслуживающие и защищающие эту систему люди не могли восприниматься им его врагами по причине их метафизического отсутствия. Они словно превратились в бесплотные тени, в облачные субстанции. Я думаю, что такая картина мира объясняет многое в психологии и поступках Венедикта Ерофеева.

Перейду опять к буддийским понятиям. Когда большинство его коллег по писательству ещё пребывали в сансаре, в мире бесконечных телесных перерождений, он уже находился в своей нирване — вне пространства и времени, вне всех возможных форм сансарного существования 45.

Другое дело, что сансара во всех своих планах и аспектах вызывала у него неподдельный интерес и была объектом его многолетних и пристальных наблюдений со стороны. Особенно тот временной аспект её бытования, из которого ещё не выветрился дух большевистского насилия. Тот иллюзорный, построенный на обмане мир, отвергнутый его духовными усилиями. Он был уже недосягаем в своём духовном убежище. Ведь Венедикт Ерофеев обладал живой душой — непременное условие успешного бегства.

Это был его духовный и физический исход из языческого, по существу, мира, постоянно требующего от людей всё новых и новых жертвоприношений, не обязательно человеческих, и самоотречений. Теперь пришло время понять, какие необходимы условия для собственного освобождения, и облечь свой опыт в слова. Как самому возможно размагнититься от притяжения сансары. До этого шага навстречу нирване он должен был ужаснуться неприглядным и сатанинским видом сансары. Выполнить такую задачу было по силам только человеку, обладающему духовным даром и абсолютным музыкальным слухом. Ему предстояло почувствовать и услышать гармонию высших сфер. Отличную от какофонии земного миропорядка. Так появились поэма «Москва — Петушки» и пьеса «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора». Сюжеты этих двух разножанровых произведений самые обыкновенные. Вроде тех, о которых высказался Оноре де Бальзак [103] 1799—1850. : «Мне нравятся простые сюжеты, они указывают на большую творческую силу и всегда таят в себе неисчислимые богатства».

Сын Венедикта Ерофеева вспоминает пристрастие отца к систематизации всего и вся. Это желание, возможно, появилось в противовес той безалаберной жизни, которую тот вёл. В Абрамцеве на даче Бориса Николаевича Делоне и у себя на балконе в квартире на Флотской Венедикт Ерофеев «каждое утро считал, сколько листочков появилось на каких-нибудь ипомеях». Или в записи от 27 июня 1980 года: «Самые шустрые из мальв уже с третьим листом. Все четыре вида астр высыпали, но бедовее всего красно-розовые» 46.

Советская обыденная жизнь, мастерски воссозданная Венедиктом Ерофеевым его специфической манерой письма, основательно затрудняет зарубежному читателю адекватно понять подтекст его прозы, её общечеловеческое и общехристианское содержание. К сожалению, таинственная глубина его легендарной поэмы «Москва — Петушки» в переводах частично исчезает.

Сергей Довлатов в аналитической программе «Алфавит инакомыслия» на радио «Свобода» объяснил, почему такое происходит: «...связано это, главным образом, даже не с языком, а с осознанием контекста — бытового, социального, лексического. Достаточно сказать, что в словесном потоке ерофеевского романа тысячи советских эмблем, скрытых цитат, нарицательных имён, уличных словечек, газетных штампов, партийных лозунгов, песенных рефренов...» 47

В общении с людьми Венедикт Ерофеев не шустрил. Стремление занять заметное положение в обществе в нём отсутствовало. Ни по характеру, ни по чувствам своим он не был способен на бесстыдные поступки. Мыслил и писал вольно. Разве что внутренне напрягался и сосредоточивался до капелек пота на лбу, когда прикасался пером или карандашом к бумаге. Ни на кого особенно из литературных авторитетов не залипал, хотя некоторых из них всё-таки выделял из общей писательской массы. Он выбирал себе приятелей, исходя не из политических или идеологических пристрастий, а по случаю и настроению. У него при этом выборе существовали строгие критерии: они должны были соответствовать ему умом и порядочностью. А ещё по мере возможности избегать в разговоре с ним словоблудия. То, что многие называли мыслью, для него было переливанием из пустого в порожнее. Делать редкие исключения Венедикт Ерофеев всё же себе позволял. По разным этическим причинам и личным симпатиям он не отталкивал от себя некоторых из этих болтунов и сибаритов. Об одном из них, которого близко к себе приблизил, говорил по-гоголевски: «Душка он и есть душка!» Однако этого человека не отверг и опекал, как мог, до самой своей смерти.