Эльвира Филипович - Я, мой муж и наши два отечества

Был в нашей комнате еще и другой стол, поменьше. На нем всегда кучились мамины бумаги, которые строго запрещалось трогать. Мама работала за ним вечерами и писала в самодельную тетрадку. Мне она тоже выделила немножечко казенной бумаги, предназначенной для записи геологических съемок. Бабушка сшила мне из нарезанных листочков этой бумаги тетрадку, и я тоже писала дневник. Я вспоминала и описывала, как мы ехали. Мама похвалила меня, назвала «писателем» (после сказала, что это шутка), и я решила написать рассказ, который назвала «Партизанка». Живьем партизан я не видела, но много читала о них и очень гордилась подвигом Зои Космодемьянской… Описывая подвиг девушки Ани, героини моего рассказа, я, кажется, о всех пытках написала, о которых читала или слышала по радио. Этими пытками мучили фашисты нежную девушку, а она геройски молчала… Писала и заливалась слезами. А потом прочитала свой рассказ хозяйской девочке Тане. Плакала и она. А бабушка по-доброму улыбалась и гладила по голове, и только мама сказала, что надо писать о том, что увидишь собственными глазами, и посоветовала рассказов больше не писать, а только дневник. А мне, помню, дневник вести вовсе неинтересно было, и писала я его лишь ради Мамы, и то далеко не каждый день. Старалась притом записи делать как можно короче, потому что мерзли руки и без конца хотелось есть…

На городском базаре можно было купить муки. Самой выгодной была кукурузная. Из нее варили мамалыгу, то есть жидкую кашу, которую потом заливали в миски или тарелки, где она застывала, и ее можно было резать как холодец. Двенадцатилетняя Таня эту мамалыгу носила продавать на маленький рабочий рынок рядом со столовой, где работала посудомойкой ее мама. «Из одного стакана муки получается четыре порции мамалыги, за которые, если продать, можно потом купить целых четыре стакана муки», — говорила она мне.

Однажды, когда Мама была в командировке, мы с Бабушкой решили попробовать: купили на последние деньги пять стаканов кукурузной муки и, посчитав ожидаемую прибыль, сварили большущую кастрюлю мамалыги. Потом разлили ее по столовским мискам, которых у хозяев наших было много, и оставили остывать. Получилась полная корзинка целых и половинных кругов мамалыги, которые мне предстояло продать.

На базарчике мы с Таней стояли рядом, и ее мамалыгу хорошо брали. А у меня купили только одну половинку. Таня успокаивала: ничего, сейчас кончится смена и придут рабочие, купят и твою… И вдруг она же: «Мамалыгу спрячь! Скорей!» И тут я увидела мальчишек в казенной серой одежде с бледными худыми лицами и голодным блеском в глазах… Когда я поняла и начала было убирать в корзинку свою мамалыгу, разложенную на постеленную прямо на земле газету, множество рук завертелось, заплясало прямо у меня перед глазами. Исчезла газетка с нарезанными кусками, опустела корзинка, а мальчишки вмиг умчались. Я видела, как один из них убегая запихивал себе в рот мою мамалыгу… Бабушка меня утешала, а Танина мама налила нам целую миску замечательного украинского борща. А вскоре вернулась из командировки Мама и сказала, что ее геологическую партию посылают в Мариуполь, и там получим мы комнату, свою, без всяких хозяев. А перед этим у меня еще была одна нежданная радость: в алчевскую школу №3, где я училась в третьем классе, привезли детские вещи, одежду и обувь, подарок от английских рабочих. Тех, у кого погибли на войне отцы, вызывали первыми, и они могли себе подарок выбрать. Я была в числе семерых счастливчиков и могла выбрать себе туфли или платье. Выбирать было мучительно, потому что не было у меня ни настоящего платья, ни туфель. Я выбрала платье, шерстяное, коричневое, красивое, которое было мне довольно велико, что обрадовало мою Бабушку. Она сказала, что мне еще расти и расти, и платье это будет мне впору. Ну, а в парусиновых ботинках — я решила, что еще похожу…

Мариуполь поразил меня своими руинами и сказочно богатым базаром. Длиннющие базарные полки ломились от съестного. Настоящие белые булочки, кринки с арьяном под аппетитно запеченной пенкой, соленые огурчики и запеченные куски рыбы, блюдца с тюлькой самого разного посола и свежайшая рыба, которую продавали сами рыбаки. Мы купили крупную сулку с красными жабрами и «свежими», то есть незамутненными глазами, и пошли в контору огромнейшего завода «Азовсталь». Маме выдали обещанный ордер на комнату в квартире дома заводского участка №2. В ту пору, в марте 1945 года, было на втором участке всего четыре четырехэтажных корпуса одного-единственного дома. Комната наша обозначена в третьем подъезде на четвертом этаже первого корпуса. Пришли туда, а там живет какая-то тетка и не хочет нас пускать. У нее маленькая комнатка рядом, а она захватила обе, свою и нашу, а потом, когда мама стала требовать, эта тетка сказала, что так и быть, отдаст нам одну и предложила свою маленькую. И тогда вышла в коридор соседка из еще одной маленькой комнаты и стала тетку, захватившую нашу большую комнату, стыдить. В конце концов мы в свою большую комнату вселились. Первую ночь спали все кучей на полу, прикрываясь своими одежками и соседкиным очень истертым, но все равно замечательным ватным одеялом. Мы были счастливы: наконец-то никаких над нами хозяев, мы сами — владельцы нашей комнаты! А на другой день Мама с утра пошла к заказчику своей геологической партии, начальству завода Азовсталь, и нам в тот же день привезли и поставили три железных койки и к ним три настоящих ватных матраса и три — тоже ватных — подушки, и еще квадратный стол и четыре стула. А потом очень высокий и очень худой рабочий из маминой геологической партии по фамилии Семиряга притащил со склада огромный узел с одеялами, простынями-наволочками и большущие алюминиевые кастрюлю, сковородку и чайник… А после еще тот же Семиряга раздобыл где-то и принес нам целую большую охапку дровишек и помог Бабушке растопить нашу плиту… В плите загудело, в комнате стало почти тепло, а Семиряга все продолжал держать над раскаленной плитой свои огромные ладони, а потом уселся рядом и спросил у Бабушки, можно ли ему у нас немного побыть, потому что нет сил подняться, так как он сегодня, да и вчера тоже, ничего не ел.

А у нас тогда не было хлеба, не успели еще карточки получить, но было немного кукурузной крупы, и была сулка, которую мама, перед тем как бежать по делам, сунула в ванную комнату, которая служила общей кладовкой. Бабушка об этом вспомнила и решила отрезать у сулки голову и хвост, чтобы что-то сварить нам и хоть чуточку покормить этого Семирягу, чтобы у него появились силы подняться и уйти. Однако для супа нужна вода, а ее не было. За водой люди ходили во двор, где была колонка. Вода была чуть солоновата, но в супах и кашах это терялось, а за водой для питьевого кипятка, чая, ходили в старогреческую деревню, где совсем рядом с морем находился глубоченный бакай (маленькое, вытянутое вдоль берега моря озерцо с чистейшей ключевой водой). Суп — рыбью голову и хвост, залитые водой из колонки, бабушка, посетовав на то, что нет ни лука, ни картошки, заправила кукурузной мукой, так что получилась жидкая кашица, наподобие мамалыги. Мне и себе Бабушка дала по маленькой мисочке, а этому дядьке — целую большую мисищу. Мы еще ели весьма непривычного вкуса суп, а Семиряга уже и донышко облизал, демонстративно так. И Бабушка налила ему еще. И он снова — хоп — и нет супа. А потом и еще налила добавки, а когда спохватилась, супа осталось на самом донышке. А Семиряга и не думал уходить, сидел, вытянув к печке свои длинные ноги, довольный, как кот: вот-вот замурлычет… Рассказывал о себе.